Он работал в глубине старого рудника. Кровь многих поколений струилась в теле горы, сама прокладывая себе путь и создавая артерии. Тысячелетиями шел в недрах земли вулканический процесс, и в толще гранита и порфира появлялись металлические жилы, среди риолитов и грауваков. Теперь в подземное царство вторгся человек, пробивая сложный лабиринт туннелей. Чтобы проникнуть к месту работы, Тахуаре приходилось спускаться зигзагами в головокружительную глубину, передвигаясь по деревянным лесенкам, которые опирались на уступы, высеченные в каменных боках колодца через каждые десять метров.
Лестница кончалась, но шахта шла дальше вниз. Становилось все жарче и жарче. Рабочие раздевались чуть ли не догола. В подземной пещере они оставляли одежду и в большой бадье, подвешенной на тросе к блоку, спускались еще ниже.
Обнаженные люди стремительно летели вниз, словно вонзаясь в темную пропасть, в глубине которой яростно клокотали серные воды.
— У-у-у-у— поднимался снизу глухой рев.
— А-а-а-а… — обрушивалось в ответ сверху.
В шахте собирались проложить спроектированную инженерами галерею для стока воды, — вода проступала повсюду. На глубине трехсот метров она доходила почти до колен.
Здесь было еще жарче, пар оседал на лицах горячими каплями. Борясь с дурнотой, рудокопы утирали руками мокрый лоб, они задыхались, чувствуя себя словно в паровом котле под высоким давлением; кругом разливалась адская жара. Вынести температуру этой геологической пучины было бы невозможно, если б в этой же бадье не доставляли холодную воду, Проведенную по трубам с поверхности земли. Люди обливались водой и снова окунались в клубы слепящего, обжигающего пара.
Пар шарил бесформенными руками по руднику Пу-лакайо, хват. ал Тахуару за горло, крался вдоль каменных стен, словно выползшее из тайника подземное чудище, разбуженное этими обнаженными гномами, которые в ужасе пытались загнать его обратно.
Эстрада был высок ростом, на орлином носу у него сидели желтые очки. Рудокопы считали его нечувствительным и к собственным и к чужим бедам. Говорили, будто в Туписе он убил человека. Здесь он руководил работами как подрядчик и со всеми был холоден и груб.
Тахуара познакомился с ним не в добрый час. Как-то вечером он вышел из шахты последним и, запоздав, не успел получить заработанные деньги. Он спросил их у Эстрады, а тот. сказал, что скоро вернется, и велел подождать у дверей конторы. Но Эстрада не вернулся. Был праздничный день, и Тахуаре не терпелось поскорее выпить. Он был в грязной куртке, с шарфом на шее, в грубых самодельных башмаках из бычьей кожи. Его лачуга стояла далеко в горах, над оврагами, а он хотел переодеться, прежде чем пойти на праздник. Потеряв терпение, он спустился с горы вдоль канавы с грязной серной водой, перепрыгнул через нее и, спотыкаясь о камни, направился в поселок к дому Эстрады. Раз, другой постучался в дверь.
— Войдите, — раздалось в ответ.
Открыв дверь, он увидел лежавшего на кровати Эстраду.
— Чего тебе?
— Это я, ты сказал, что заплатишь мне…
— И ради этого ты разбудил меня? Получай же!
И Эстрада, вскочив одним прыжком с постели, схватил стоявший на полу тяжелый глиняный кувшин. Увидев летящий ему в голову кувшин, Тахуара понял, что сейчас будет убит. Он пригнулся, и кувшин, ударившись о косяк, разлетелся на мелкие черепки. Тахуара бросился бежать со всех ног.
Однако Тахуара не сомневался в своей правоте. Ему необходимо было выпить, — вот уже две недели он не пил ни капли. Работал он по двенадцать часов, так же как женщины и дети, так же как все, работал и под землей, и на рудничном дворе, а иногда, чтобы зашибить побольше, не выходил из шахты по двадцать четыре часа без перерыва.
Ему необходимо было выпить и побыть рядом с Долорес Колке, которая наверняка сидит сейчас, принарядившись, в какой-нибудь чичерии возле железнодорожной станции вместе со своим мужем Мариано.
В конце концов Тахуара разрешил свои экономические проблемы, заложив в магазине поселка заборную книжку из рудничной лавки в обмен на две бутылки спирта.
На руднике и обогатительной фабрике было пусто. А в деревне кипело веселье. Черепные коробки домов ожили. Казалось, будто сотни пьяных червей вылезают из пустых глазниц, расползаются по улочкам, извиваясь, спускаются вниз по тропинкам. Куда ни глянь, повсюду только пьяные пеоны.
У порогов домов и в песчаных оврагах валялись спящие индейцы с бутылкой в руках. Под палящим солнцем пуны высыхала слюна, стекающая у них изо рта.
Шел второй день пьяной гульбы. Звон гитар и крики женщин перемежались ритмичным уханьем насоса, доносившимся из глубин Пулакайо.
Вверх и вниз по горным склонам, по улицам деревни неустанно сновали пестрые толпы индейцев. В чичерии на улице Президента Арсе сидела в дым пьяная компания рудокопов в расшитых куртках и женщин в ярких юбках. Тахуара, еле ворочая, языком, пытался что-то втолковать Долорес Колке, неподвижной, как идол. Они пили разведенный водой спирт.
Мариано Колке ударил свою жену, Сиско Тахуара хотел ударить за это Колке, но тот уже свалился сам и, забившись в угол, захрапел на залитом чичей полу. Кругом отплясывали какой-то мрачный танец индейцы. Долорес плакала.
Прошли долгие часы. Издали доносился шум насоса. Уже стемнело, когда все трое, пройдя через деревню, стали карабкаться вверх по тропинке к своим лачугам. Мариано Колке качался из стороны в сторону, налетал на стены домов, а выйдя из деревни, — на каменистые откосы горы, пока снова не свалился и не заснул.
Долорес нашарила его в темноте и принялась трясти. Она пыталась поставить его на ноги, тащила за волосы, но индеец только рычал в ответ. Сиско поднял упавшее на землю сомбреро индианки и, подтолкнув ее, сказал:
— Брось его. Пошли…
Он ухватил ее за накидку и потащил за собой вверх по тропинке, едва заметной на крутом склоне. Горы тонули во мраке, и пьяный Тахуара не видел ничего, кроме дьявола вожделения в образе Долорес.
Он снова потянул ее за накидку и прижал к себе. Но индианка яростно отбивалась.
— Нет, нет!
Вдруг она крикнула:
— Потом!.. Убей его раньше! Убей!
Теперь уж она схватила Тахуару за куртку и потащила за собой вниз. Тахуара сопротивлялся, они боролись, почти не видя друг друга. Долорес вырвалась и, нащупав на земле камень, бросилась туда, где остался ее муж. Тахуара побежал за ней, споткнулся и упал. Он услышал шум обвалившейся земли, чей-то крик — и заснул, словно окаменел.
На следующее утро из ущелья извлекли труп индианки Долорес. Наверху, рядом с тропинкой, спал Мариано Колке, а чуть подальше — Сиско Тахуара. На похоронах они перепились, обоих доставили в полицию, но через две недели выпустили. Один вернулся к своим печам, а другой — в рудник, на работу под началом Эстрады.
Перед тем как снова спуститься в шахту, Тахуара осенил себя крестом, остановившись перед часовней. Это была пещера в одной из штолен, неподалеку от устья шахты. Там, освещенная светом свечей, разукрашенная бумажными цветами, стояла небольшая статуя святого и принимала поклонение двух слепых, которые молились, сидя на пятках и жуя коку. Они жевали коку в честь святого, так же как по установленному обычаю рудокопы ели и пили вместо святого, который не мог это сделать сам. Рядом со слепцами стоял на коленях Мариано Колке, он просил простить душу его жены — ведь, по его мнению, в пропасть ее толкнул сам дьявол.
Тахуара прошел дальше, в глубь штольни. Рудник снова подчинял его себе, затягивал в свои недра, давил тьмой, словно вся тяжесть горы сосредоточилась в этом тесном пространстве, под сводами туннеля.
Тахуара спустился вместе с Эстрадой и двумя крепильщиками в наклонную штольню, от которой через каждые тридцать метров отходили в стороны боковые штреки. Плотный воздух еще больше сгущался в глубине забоев, и рудокопы задыхались, словно в ночном кошмаре.