Чета Кучальо со всеми своими детьми перебралась в одно из жилищ второго поселка; Мария Нина завела торговый лоток, приспособив для этой цели старые деревянные ящики, установила его у самой дороги, соединяющей городок с поселком, и стала торговать чичей и кофе, поджидая рабочих, которым мимоходом захотелось бы выпить чашечку кофе, если на этот случай у них оказывались деньги.
Отсюда женщина могла видеть устье шахты. Однажды — помнится, день тогда был ветреный — она заметила непривычное оживление и услышала звук сирены, которым обычно вызывают машину «скорой помощи». Вскоре мимо нее, преодолевая легкий подъем, в сторону рудника проследовала санитарная машина и остановилась у входа, похожего на узкий лаз в муравейнике. Через короткое время машина проехала в обратном направлении с каким-то тюком, покрытым одеялом.
Примерно через час от людского муравейника отделились двое рабочих, и, когда они подошли к Марии Нине, один из них сказал:
— Ведь это твой муж. На машине лежал твой муж. Разве ты не видела?
Прошло уже много времени с тех пор, как машина пронеслась мимо нее и, поднимая клубы пыли, проследовала в сторону больницы. Мария Нина собрала свой скарб, подхватила на руки одного малыша, взяла за руку другого и побежала к больнице. Четырехлетний мальчик, быстро семеня ножками, едва успевал за матерью, бежавшей туда, где скрылась машина.
Неужели там, в машине, лежал ее муж, Баутиста Кучальо, залитый кровью, с раскроенной головой, с искромсанным лицом, похожим на раздавленную сапогом маску? Неужели это был он? И Мария Нина, словно в бреду, повторяла те же слова, которые она произносила тогда, когда в больнице умер ее первый муж.
Ее душераздирающие крики бились о стены домов. Похороны Кучальо состоялись на следующий день. Его везли по выжженной солнцем дороге, пролегавшей между равнодушными древними горами. Через день после похорон Мария Нина получила боны в лавку на пятнадцать боливиано и столько же деньгами по ведомости, которую она в присутствии трех свидетелей «подписала», поставив под ней отпечаток большого пальца.
Мистер Бэкью сидел за письменным столом, держа в зубах потухшую сигару, которая казалась продолжением его вытянутого вперед лица. Он подписывал письма, направляемые вице-президенту компании «Омонте тин» в Ла-Пас.
«Чтобы приучить рабочего к осторожности, необходимо беспощадно штрафовать его: только тогда он будет выполнять инструкции, развешанные в шахтах…
С другой стороны, поскольку частой причиной небрежности, которая приводит к несчастным случаям и подрывает здоровье рабочего, является пьянство, следует запретить продажу спиртных напитков в пульпериях и просить правительство о запрещении продажи чичи и других алкогольных напитков в ближайших селениях…»
Раз, два — подписано.
«Согласно полученным данным горнорудного отдела «Омонте тин», проба олова в среднем достигает одной целой и семнадцати сотых процента. Но и эту среднюю цифру следует считать чисто теоретической, поскольку потери при обработке руды, осуществляемой на основе самой передовой техники, составляют двадцать пять процентов. Необходимо довести до сведения правительства, что в этих условиях средняя стоимость очищенного олова в двести — триста фунтов за тонну компании прибыли не приносит».
Раз, два — подписано.
Он снял очки, которые надевал только для чтения, достал и накинул на себя теплое пальто из верблюжьей шерсти.
— Машину сеньору главному управляющему!
Он поехал домой. Здесь, в гостиной; сидя у столика, заставленного цветами и бутылками виски, его ждала постылая супруга. Она сидела подле камина и, нацепив на нос свои дурацкие очки в перламутровой оправе, читала журнал «Вог» на английском, не забывая при этом прикладываться к виски с содовой.
— Послушай, — сказала она ему, — дочь сеньора Омонте получила за своих русских борзых первую премию в Довиле.
На роскошной цветной фотографии мистер Бэкью увидел молодую женщину, державшую на поводке двух огромных псов с острыми, словно шпаги, мордами. Она позировала на фоне здания, которое, как гласила подпись, было излюбленной резиденцией графини Омонте Стефаничи Мюрат в Довиле.
— Можно было бы и поскромнее, — сказал Бэкью, усаживаясь в кресло и раскрывая книгу.
— Почему поскромнее? Разве у них нет лишних денег?
— Цена на олово упала до ста пятидесяти фунтов. Рудники приходят в упадок.
— Однако сеньор Омонте богатеет с каждым днем. А правда ли, что богатства Омонте превышают богатства всей Боливии?
— Надо полагать. Поэтому правительство и говорит, что если государство не может содержать предприятие, то Омонте должен содержать государство.
Постукивая очками по журналу, старая дама продолжала:
— Поскольку рудники Омонте находятся на территории боливийского правительства…
Бэкью оторвался от чтения, откинулся в кресле и сказал:
— Рудники ничего не стоят, если нет сбыта. Единственное, что определяет стоимость боливийских залежей, — это спрос на олово в Лондоне.
— А фабрика?
— Фабрика — это продукт мировой науки и техники; ее ценность — в акциях компании «Омонте тин» и зависит от нью-йоркской биржи.
— А пять тысяч рудокопов?
— Работа индейцев сама по себе ничего не стоит. Стоимость их труда, равно как и тех, кто работает на поверхности, определяют скупщики металла. Кажется, латиноамериканские правительства ни о чем подобном даже не думают. Но руководители предприятий разбираются во всем этом и всегда располагают необходимыми данными, чтобы регулировать спрос и предложение. Олова слишком много. Правительство не имеет деловых связей за границей и не может его сбыть. Такие товары, как кофе или пшеница, при избытке производства сжигаются. Понимаешь? На Кубе, например, сахарным тростником откармливают акул.
— Но, дорогой мой, олово не сожжешь и не выбросишь в море…
—. Именно поэтому, дорогая, компания должна иметь необходимую автономию и следить за тем, чтобы месячное производство металла было не столь велико, чтобы превышать квоту, определяемую международным пулом, и не столь мало, чтобы наносить ущерб прибылям Омонте и других крупных горнопромышленников Боливии.
— Но ведь… но ведь ты сам сказал, что рудники пришли в упадок и что цены на олово низки. Неужели есть такие горнопромышленники, которые в этих условиях могут конкурировать с Омонте?
— Сопротивляться могут лишь те, кто владеет большим капиталом. Но пора переодеваться. Ты не забыла, что мы пригласили к обеду мистера Кенна?
— Ах да. Извини, дорогой. Он сменит Эстраду?
— Да, уже пришло распоряжение Омонте.
Управление снизило выпуск продукции. Рассчитало старых рабочих, набрало новых, законтрактовав их на месячный срок, чтобы не платить выходного пособия. Девальвация денег автоматически уменьшила заработную плату. В пульпериях был введен режим экономии: боны стали выдаваться рабочим и служащим в строго ограниченном количестве — на приобретение самого необходимого. Во избежание спекуляции товары отпускались без упаковки. Каждая банка консервов, поступившая в продажу, пробивалась гвоздем.
Экономия на материале, экономия на рабочей силе, максимум продукции при минимальных затратах. Регламентация в большом и в малом.
В малом: Марии Нине полагалось получить пособие в сумме двух тысяч боливиано, и она обратилась за ним. Ее вытолкали из кассы, показав ей ее собственную расписку.
Доктор Марискаль, местный адвокат и родственник семьи Кучальо, предъявил компании иск. Сославшись на то, что закон запрещает соглашения такого рода, он выиграл дело в суде первой инстанции. Компания опротестовала судебное постановление, указав, что никакого соглашения не было: она добровольно сделала вдове денежный подарок, поскольку речь шла не о несчастном случае, а о преднамеренном самоубийстве в состоянии опьянения. Поверенный Марии выиграл дело и во второй инстанции. Тогда компания через своих адвокатов обратилась в верховный суд Ла-Паса и одержала победу, оставшись при своих двух тысячах боливиано, на которые покушалась Мария Нина. И женщина по-прежнему торговала чичей и кофе, стоя на холодном ветру, с детьми, в окружении древних равнодушных гор, чьи недра содержали самые богатые залежи олова в мире.