Человек получил бы свое слабое Я, но он, однако, в душе ощущающей разрывался бы во все стороны собственными страстями как в безбрежном, взбушевавшемся море. Что же в этот великий исторический момент вступило у человека из внешнего во внутреннее? Если прежде великий мировой Дух, как целительное противодействие, ставил перед ясновидческим сознанием вредные последствия поступка, который показывал человеку, что он должен улучшить, то впоследствии этот же дух стал проявляться как сила внутри человека, когда само Я было еще слабым. Так ранее говоривший в ясновидческом созерцании мировой Дух отступил внутрь человека, чтобы гласить оттуда, как нужно исправлять нарушенный мировой порядок. Человеческое Я пока еще слабое. Но о нем заботится мировой дух; он заявляет о себе как нечто, что наблюдает за Я и судит о том, о чем само Я судить еще не могло бы. За этим слабым Я стоит нечто подобное отражению могучего мирового духа, который раньше показывал человеку результат его поступка в ясновидческом сознании.
С исчезновением древнего ясновидения человек стал воспринимать в своем внутреннем только отражение действия мирового духа. Это отражение направляющего мирового духа, который охраняюще стоял рядом с Я, стало для человека бдящей за ним совестью! Наивное сознание говорит истину, утверждая, что совесть — это голос Бога в человеке. А духовная наука указывает нам тот момент в развитии человечества, когда внешнее вступило во внутреннее и когда появилась совесть.
Всё, о чем я говорил, может быть почерпнуто только из созерцания духовного мира. Для этого не нужна никакая внешняя история, это должно созерцаться чисто внутренне. Тот, кто может это созерцать, воспринимает это как неопровержимую, достоверную истину. Теперь же, исходя из требований эпохи, спросим: может ли также и внешняя история показать нам подтверждения почерпнутых из внутреннего созерцания фактов?
То, что приходит из ясновидческого сознания, всегда можно проверить и внешними фактами. Кто ведет подобные рассмотрения, не должен опасаться, что они противоречат внешним фактам. Только неточная проверка может привести к противоречиям. Но сошлемся только на одно явление, показывающее, как внешние факты полностью подтверждают то, что получено из ясновидческого сознания.
Прошло не так уж много времени с того момента, как мы стали способны воспринимать появление совести. Оглядываясь назад, в VI–V столетия до Рождества Христова, мы встречаем в греческой драматургии великого поэта: Эсхила. Он представляет из себя нечто примечательное, примечательное потому, что позже другой греческий поэт то же самое показал совсем по — иному. Эсхил описывает возвращающегося из Трои Агамемнона, которого на родине убивает его супруга Клитемнестра. За смерть Агамемнона мстит его сын Орест, который по совету богов убивает мать — убийцу отца. Что же следует за этим поступком Ореста? Эсхил показывает нам, что как следствие убийства матери в его внутреннем существе появляется нечто, что дало ему возможность видеть то, чего в этом столетии нельзя было уже созерцать обычным образом. Анормальным образом этот поступок еще раз воскресил старое наследие — древнее ясновидение. Орест мог сказать: сам бог Аполлон дал мне право отомстить матери за отца. Всё, что я совершил, говорит за меня. Но кровь матери имеет последствия! И во второй части этой драмы показывается, как пробуждается наследие древнего ясновидения, как приближаются богини мщения Эринии, позднее называемые у римлян Фуриями. Орест в сновидческом ясновидении видит перед собой внешний образ последствий убийства матери. Сам Аполлон дал ему право убить — но существует и нечто высшее. Это означает: Эсхил хочет указать на более высокий мировой порядок и достигает этого, делая Ореста ясновидящим. Эсхил пока не идет дальше, не показывает того, что сегодня называют внутренним голосом. Но, изучая "Агамемнона", можно сказать:
Эсхил подошел к той черте, где из всей человеческой душевной жизни должно пробиться наружу нечто, похожее на совесть, — дальше он не пошел. Он дает предстать перед Орестом тому, что еще не стало совестью: образы сновидческого ясновидения. Но видно, что он уже совсем вплотную подошел к совести. Из каждого слова, которое он вкладывает в уста Клитемнестры, можно почувствовать: речь здесь идет о том, что мы называем совестью! Но дальше Эсхил не идет. В том столетии великий драматург мог лишь показать, каким образом плохие поступки представали перед человеческой душой прежде.