Эсхил представляет собой личность, на которую уже не действовала в полной мере сила образного созерцания Востока, та убедительная сила, которая присутствовала, например, еще у Гомера как отголосок древнего созерцания божественных деяний и их воздействия в человечестве. Этот отголосок был уже очень слабым, настолько слабым, что в душе Эсхила возникло нечто вроде недоверия, вначале эмоционального, к тому, что раньше в своем первоначальном ясновидческом состоянии люди видели в образах, отражающих божественный мир. У Гомера мы еще находим полную уверенность в том, что человеческое сознание когда — то поднималось к духовно — божественным силам, стоящим за деятельностью человеческих страстей и чувств в физическом мире. Поэтому Гомер описывает не просто начавшуюся войну — мы видим, что в нее вступают боги. Зевс, Аполлон вступают там, где действуют человеческие страсти, и выражают свое присутствие. Боги являют собой реальность, которой поэт позволяет действовать в своем произведении.
Как всё это изменилось у Эсхила! На него уже особенно властно действовала другая сила, пришедшая с Запада: человеческое Я, внутренняя самоцельность человеческой души. Поэтому Эсхил на первом плане показывает человека, действующего из своего Я, который начинает освобождать себя, свое сознание, от вливавшихся в него божественных сил. Вместо богов, которых мы еще находим у Гомера, у Эсхила выступает действующий человек — пусть даже в самом начале своего становления. Эсхил является драматургом, в центре произведений которого выступает человек действующий. Если под влиянием образной фантазии Востока развивается такой жанр, как эпос, то под влиянием деятельного на Западе личного Я возникает драма, в центре которой — человек, совершающий поступки. Приведем пример Ореста, который, отяготив себя убийством матери, видит Фурий. Правда, здесь еще чувствуется Гомер — так быстро вещи не меняются. Эсхил еще сознает, что когда — то люди могли созерцать богов в образах, но он уже близок к отходу от этого воззрения. Характерно, что именно Аполлон, который в произведениях Гомера действует с полной властью, подстрекает Ореста к убийству матери. Но здесь бог уже оказывается неправым, здесь дает знать о себе человеческое Я, в Оресте заявляет о себе внутренний человек, человеческое Я. Аполлон даже открыто признается неправым и прямо отвергается. То, чему он хотел дать осуществиться, выявляет, что он уже не мог иметь полной власти над Орестом. Не случайно именно Эсхил создал образ Прометея — божественного героя, который олицетворяет освобождение человечества от божественных сил и титаническое сопротивление им.
Так с пробуждением Я-чувства, которое тайнами развития человечества приносится с Запада и встречается в душе Эсхила с реминисценциями образной фантазии Востока, возникает драматический жанр. Интересно, что древние предания удивительным образом подтверждают то, что мы пытаемся сейчас познать с помощью духовнонаучного исследования.
Существует удивительное предание, частично снимающее с Эсхила подозрение в разглашении тайн мистерий (в чем его обвиняли), ибо он вовсе не был посвящен в Элевсинские мистерии. Он не стремился изобразить в своем творчестве то, что мог бы получить из храмовых тайн, из которых излилась гомеровская поэзия. В определенном смысле Эсхил был далек от мистерий. Зато рассказывают, что в Сицилии, в Сиракузах, он был приближен к той тайне, которая связана с происхождением человеческого Я. О происхождении Я возвещалось там иначе, нежели в древности: не в форме оды, развитой орфиками, не в форме гимнов, возносимых человеческой душой уже не видимым, а только смутно ощущаемым божественно — духовным мирам. Здесь искусство сделало шаг вперед. Мы видим, что оно совершенно естественным образом выросло из истин древности, проделав, однако, путь к человеческому Я. И оно стало таким, каким является, потому что должно было охватить мыслящее, стремящееся и волящее человеческое Я. В ходе того, как человек совершил переход — из жизни во внешнем мире вошел в собственный внутренний, из образов гомеровской поэзии возникли драматические герои Эсхила — наряду с эпосом появилась драма.
Таким образом, мы видим древние истины продолжающими свою жизнь в искусстве в другой форме, видим, как через фантазию передавалось то, что могло быть получено из древнего ясновидения. И то, что сохранилось в искусстве с древнейших времен, обратилось к пришедшему к самому себе человеческому Я, к человеческой личности.