- Доктор Гришкин, мы...
Гришкин назидательно поднимает палец. Он цедит чай и указывает на свой щелевидный разрез. Биркин Гриф зачарованно смотрит.
- Пепелище, - произносит доктор Гришкин, швыряя тему для разговора, которая взрывается, словно бомба, и откидывается назад, чтобы насладиться произведенным эффектом.
Ужас. Тишина. Напряжение вязкой жидкостью капает с потолка. Где-то вдали слышан гомон толпы. Десятилетия в Калифорнийском бистро не случалось ничего более драматического.
- Я собираюсь взять вас на пепелище мудрости.
Бескожую Ламию слегка передергивает. В тишине раздаются три совершенно серебряных звука. Это Жиро-Сан взялся за свою лютню.
- Мне кажется, я не пойду, - шепчет она.
- Слишком поздно. Все готово, - говорит доктор Гришкин. Теперь ты должна идти, это неизбежно.
В его голосе слышится легкое раздражение, придающее фразе убедительность. Может быть, кому-то покажется, что доктор Гришкин, говоря обо всем этом во всеуслышанье, навлек на себя неприятности. В самом деле, кому приятно разочаровываться?
- А Он будет там? - возбужденно спрашивает Биркин Гриф. Нет смысла рисковать, если Его там не будет.
- Мистер Гриф, - следует ответ, - во всем вообще мало смысла. Но Он там будет, и это Он послал меня.
Доктор цедит чай. Обо всем этом он говорит так просто, будто это свершившийся факт и в его задачу входит лишь облегчить, расчистить путь. Ламия наклоняется и шепчет, не разжимая губ - она отличный конспиратор. Доктор Гришкин находит ее бескожее соседство приятно волнующим, а ее аорту просто прелестной.
- Имидж-полис, кто они, доктор Гришкин?
- Милая леди, это шизофреники чистейшей воды. Ничего противозаконного в небольшой поездке к пику мудрости нет, это просто экскурсия, маленькое, не лишенное приятности туристическое, путешествие. - Он смотрит на нее: - Мы едем?
И они уходят. Толстяк идет вразвалку. Биркин прихрамывает. Бескожая леди волнующе колышется,- Коща они проходят мимо Жиро-Сана, тотПровожает их заинтересованным взглядом. Он находит Биркина очень привлекательным.
Третий след: Пепелище мудрости
Мудрость - это дебри. Когда-то давно здесь царила война, а может, мир. В большинстве случаев между войной и миром мало различий. Любовь и ненависть прочно опираются друг на друга и обоими владеет страшная скука. Конечно, нечто разрушило то, что когда-то называлось мудростью, и так основательно, что никто в течение двух веков и не догадывался о ее истинной ярироде. Ее больше чувствовали, чем наблюдали.
Биркин Гриф и бескожая женщина стоят и дрожат на холодном ветру, пытаясь заглянуть сквозь решетчатый забор, отделяющий город от запретной зоны, где лишь пепел. Их мантии - у него черная, у нее серая - нервно трепещут. Мягкие хлопья пепла кружатся в воздухе, словно темный снег. Гришкин, огромный, в роскошной пурпурной мантий, беседует с серолицым стражником, вышедшим из своей караульной будки. А в это время само запустенье, кажется, шепчет:
"Нечего вам тут делать, здесь все мертво".
Последней утрате сопутствует суровая печать, горечь, ее одежда - траур. Смутные призраки порхают на ветру: женщины в трауре рыдают, стоя в полосе морского отлива, девочки в сумерках оплакивают стариков. Два разных холода царят здесь, и ни от одного из них мантия не укроет.
Вдруг Гришкин вытаскивает небольшой серебряный механизм и показывает его стражнику. Все озаряется ослепительной голубой вспышкой. Тело стражника падает, невероятно, но оно уже без головы, из шеи хлещет темная кровь. Доктора Гришкина рвет, он извиняется за болезненную реакцию и вытирает рот платком канареечного цвета."
- Видите? Как я и говорил, никаких проблем. - Его опять тошнит, его жирное лицо бледнеет. - О Боже. Извините меня, извините. Знаете, я старею, старею. Бедный парень... У него мать в Австралии, а его выслали.
- Какая жалость, - говорит Ламия. Она наблюдает за доктором Гришкиным, который очищает желудок через хирургический разрез. Она чувствует к нему симпатию. - Такая необычная симпатия, - говорит она звонким голосом. - Бедный доктор Гришкин.
Бедный доктор Гришкин, справившись наконец со спазмами, снова достает свой блестящий механизм и нацеливается им на ограду вокруг Мудрости. И снова следует невероятно яркая голубая вспышка, после которой решетчатая ограда скручивается, словно горящая прядь волос.
- Красиво, - констатирует бескожая женщина.
- Да, впечатляет, - соглашается Биркин Гриф.
В обуглившейся караулке звонит телефон.
- Теперь мы должны поторапливаться, - сообщает доктор Гришкин, голос его звучит более чем требовательно. - Вперед!
Он вразвалку торопливо бежит к дюнам угольно-черного пепла. Ламия и Биркин Гриф следуют за ним сквозь развороченную ограду. Поднимается ветер, кружит мелкие, прилипающие ко всему частички пепла. Мантии трепещут, взмывают вверх и опадают, взметенные ими пепельные вихри отмечают пройденный путь. Громадный пепельный вихрь накрывает караульную будку.
- Ветер заметет наши следы, - говорит Биркин Гриф.
- Mon frere *, ты прав, как всегда, - отзывается жирный доктор Гришкин. - Официально мы только что умерли, теперь нас никто не потревожит. - Он смотрит серьезно. - Я был мертв все эти десять лет. - Он язвительно смеется. Его желудок дрожит за хирургическим разрезом. Биркин Гриф и бескожая женщина нисколько не удивлены.
- Почему пепел никогда не заносит в город? - спрашивает Ламия.
- Идемте, - тоном приказа говорит Гришкин, с неодобрением наблюдая за погодой.
Пауза вторая
Чтобы не мешать повествованию, пепельный вихрь ослабевает.
Ведомые неземным убийцей Гришкиным, они, словно волшебные мотыльки, летели над длинными пологими холмами пепла.
Эта земля пуста, она состоит из расположенных в образцовом порядке серых куч мусора, цвет которых меняется от мертвенно-кремового до мистически-угольного. Неторопливые потоки воды прорезают разбросанные там и сям кучи пепла, быстро образуя наносы, излучины, плесы и перекаты. Вода и ветер немилосердно изменили Мудрость. Время и ветер делают ее болезненно одинокой. Время в Мудрости уничтожено, сама его изменчивость здесь неизменна.