Белов все чаще посещал изреженный лес неподалеку от города. Здесь он отдыхал от суеты и шума, от навязчивых теорий, которые переполняли мозг. Присматриваясь к живой природе, он ощущал ее неповторимую красоту, совсем непохожую на изящество формул. Юный, тянущийся к солнцу подлесок своей жизнерадостностью бесхитростно демонстрировал величие жизни.
Любовь к природе пришла вместе с разочарованием и болью. Он стал замечать медленно умирающие деревья. Иногда, в ветреную погоду, ему чудился скрипящий голос старого сухого дерева: «Это вы, вы убиваете нас…» И щемило сердце от нелепой, навязанной шефом неразрешимой проблемы, от безучастия человека к судьбе гибнущей природы.
— Цвит, цвит…
Белов увидел недалеко от себя птицу с оливково-бурыми перьями, имитирующую трели соловья.
— …Фи-тюрр, фи-тюрр… тю-лить, тю-лить, тю-лить… тю-фи, тю-фи, тю-фи…
До боли стало обидно за молодые клены с ядовито-черными пятнами на листьях, за деревья, протягивающие к нему ветки с безвременно пожелтевшими листьями, за несмышленого певца, сидящего на мертвом дереве. За свою невозможность изменить что-либо.
«Мы не тем занимаемся. Решаем глобальные проблемы, пытаемся изобрести никому ненужную проницаемость и забыли, что вокруг нас гибнет природа. Но почему именно я оказался жертвой проблемы? Почему? Что же делать? Что?.. — мысли путались, мешали сосредоточиться. — Оставаться в лаборатории Митровича или нет? Быть или не быть? Интересно, как бы Гамлет поступил на моем месте? А может, быть и в то же время не быть?..
Стоп, Белов! Это же философское решение твоей неразрешимой задачи! Когда что-то движется, оно вдруг исчезает и появляется вновь, но уже в другом месте. Нужно только каким-то образом не дать исчезнувшему телу появиться вновь. Вот где ключ к решению задачи!»
Все существующие неприятности мгновенно отступили на задний план. Мозг включился в работу.
«…Предположим, что передвижение масс невозможно, несмотря на всю очевидность. Тогда движение — это взаимодействие движущегося тела с пространством. Его энергия уходит в пространство и рождается из пространства. Закон Эйнштейна не запрещает такие взаимопревращения».
Белов представил, как целые города бесследно уходят в никуда, и содрогнулся.
Зачем Митрович настаивает на скорейшем разрешении этой проблемы? Открытие ядерной энергии принесло человечеству больше забот и горя, чем пользы. Не постигнет ли та же участь и проницаемость? Имеем ли мы, ученые, право разрабатывать проблему, заранее не представляя будущих последствий? Может быть, и на научные открытия нужно ввести цензуру?
Белов готовился к встрече с шефом. Его уже не столько волновала проблема проницаемости, как то, что великий ученый, всецело поглощенный наукой, не понимает главного — возникшего конфликта между человеком и природой.
Белов вошел в кабинет Митровича. Тот вышел из-за стола к нему навстречу. Вежливо поздоровался, протянув руку, и пригласил сесть.
— Наслышан… наслышан от ваших коллег…
— Александр Иванович, — вежливо, но решительно остановил его Белов. — Я хотел бы уточнить некоторые вопросы, напрямую не связанные с проницаемостью.
— Вот как! Слушаю вас.
Белов с жаром говорил об ответственности ученого, доказывал, приводил примеры, предостерегал.
— Дорогой Анатолий Федорович. Чтобы не уводить ваши мысли в сторону от решения проблемы, я не касался ее этических аспектов. Убивать можно, и не изобретая бомб. За время существования человеческой цивилизации голод унес больше жизней, чем все войны, вместе взятые. И не потому, что на планете не хватало хлеба.
— Но, если бы не было атомных бомб, разве произошли бы трагедии на японских островах и на атолле Бикини? — возразил Белов.
— Виновники зла — не ученые. Ядерное оружие — не причина, а следствие несовершенства человеческого общества.
— Если бы все ученые отказались принимать участие в разработке оружия…
— Даже если все ученые станут пацифистами, на земле едва ли восторжествуют мир и справедливость. Человечество в целом должно объединиться под флагом гуманизма. Только в этом случае можно устоять против зла. Вы меня поняли, Анатолий Федорович?
— Кажется, да, — осмысливая произошедшую в шефе перемену, ответил Белов.
— «Кажется» или «да»? — глядя на него в упор, уточнил профессор.
— Да, Александр Иванович.
— О чем вы еще хотели поговорить со мной? О теории Воланда, которой вкратце я коснулся в прошлый раз?
— Откуда вам это известно? — удивился Белов.