Под вечер все собираются за одним столом.
Они сидят рядом, ухаживают друг за другом, ведут непринужденную беседу. Неожиданно он предлагает выпить водки, и она, по непонятной для себя причине, соглашается.
После вечеринки они уединяются — показалось, что они снова нашли друг друга…
Утром ему надо уезжать. Ей тоже.
Они сидят в автобусе. Он прижимает ее к груди, но в этом объятии почему-то нет прежней искренности. Она дает ему понять это, просит убрать руки.
Просьба затрагивает его самолюбие.
— Если хочешь, мы расстанемся.
Она внутренне чувствует — они нравятся друг другу. И в то же время какая-то неведомая сила разъединяет их, все больше и больше отдаляя друг от друга.
Самонадеянно, словно исполняя свою миссию, он спрашивает у нее адрес. Не просит и не требует, подчеркивая это.
Она не ответила. Не потому, что не хотела отвечать. Дать положительный ответ показалось унижением. Сказать «нет» не позволяло сердце, и она замерла в своей нерешительности.
— Ты кого не уважаешь, меня или себя? — спросил он.
Скрывая волнение, она ответила:
— Я ненавижу и себя, и тебя…
Вспомнилось первое знакомство, когда он, не обращая внимания на подруг, прямо на сцене, подбежал и с таким восторгом и искренностью сжал ее в объятьях, что новый всплеск аплодисментов сразу же откликнулся на эту трогательную сцену.
Потом он читал ей письмо Блока, рассказывал о влюбленной девочке. И все было так просто, понятно. И хорошо. Но как-то неожиданно вырвалось: «Сейчас нет настоящих мужчин». И все исчезло. Если бы можно было начать все заново…
— Знаешь, все что я говорила, я рисовалась.
— Оправдываясь, ты выдаешь себя. Раньше я мог сомневаться, но не сейчас.
Она не ответила. Лгать было бессмысленно. Да и не хотелось.
Автобус остановился. На проходе он простился, протянув руку. Она, неожиданно для себя, подчинилась. Но, выйдя из автобуса, переполненная неожиданно нахлынувшими чувствами об утрате чего-то значительного, важного, невосполнимого для себя, не сдержалась:
— Ты мразь, подлец, негодяй…
Он промолчал и медленно поплелся прочь.
Дневник
28 марта.
Сыро, холодно и слякоть. Солнце не показывается. Но почему их-за его каприза должно страдать вокруг все живое?
Растрачивая последние силы, пробивается сквозь ледяную воду измученная холодами осока.
Мудрые всемогущие боги! Подарите живым то, что они просят, — жизнь и уют.
Бесстрастно холодное небо. Напрасно с надеждой вглядывается в него гордая земляника, поджав обмороженные листочки. Там нет сочувствия.
Онемел от холода раздавленный прошлогодним снегом папоротник. Молчалив покалеченный хвощ. И везде беззащитность и беспомощность. Боязнь весны и одновременно неукротимая жажда жить.
Неужели воспроизведение жизни прекрасно, исключая только великомученика-человека? А как же муки не умеющего жаловаться на судьбу растения? Кто оценит страдания, через которые должны пройти эти существа, прежде чем получат право на жизнь?
Огромный самоуверенный паук тащит крохотную козявку. Тонкие, как паутина, ножки жертвы шевелятся, пытаясь нащупать опору, зацепиться за жизнь, остановить неотвратимую судьбу. Но раздавленный тисками хищника и парализованный ядом организм уже ничто не спасет.
На мокром, потемневшем от сырости пне очнулся кем-то надкушенный желудь. Из уцелевших останков тела пробился бледный росток. Он с ужасом ощупывает склизкую древесину. Судьба подарила ему жизнь только для того, чтобы снова забрать, уже навсегда.
Неужели смысл существования в том, чтобы право жить постоянно выкупалось страданием? Но тогда в чем смысл жизни? Чтобы быть когда-нибудь съеденным, убитым или умерщвленным болезнями? Растоптанным другими, более сильными, которых, в свою очередь, ожидает та же участь?
Появившийся на свет отстаивает право на жизнь под острием лезвия, занесенным над его головой. И в любой миг оно может опуститься. Но если живущий наделен только одной гарантией — рано или поздно распрощаться с жизнью, в чем смысл пресловутой гармонии природы?
Философски я могу осмыслить уход в потусторонний мир кого угодно, но только не себя. Так как не могу представить, что я, рассуждающий и чувствующий, вдруг перестану не только рассуждать и чувствовать, но и существовать. Превращусь в прах. В ничто.
То, что умирают другие, это понятно, но я не могу осмыслить свою кончину. Пока я живу, я понимаю, что окружающий мир реален, овеществлен. Но вот в последний миг не придет ли ко мне прозрение, что, пока я жил, Вселенная была дополнением ко мне и моим чувствам? Если мир по-прежнему для других остается прежним, что мне до того, когда я буду уходить из жизни.