Я был скорее мёртв, чем жив, от тяжести такой поклажи, от крутизны горы и продолжительности пути. Тут мне хоть и поздно, да зато всерьёз пришло в голову обратиться к помощи гражданских властей и, воспользовавшись именем императора, освободиться от стольких невзгод. Наконец, когда мы шли уже при свете солнца через какое-то село, где по случаю базарного дня было большое скопление народа, я в гуще толпы на языке греков попытался воззвать к имени Цезаря, но возгласил только "о", а остальных букв из имени Цезаря не мог произнести. Разбойникам пришёлся не по душе мой крик, и они так отделали мою шкуру, что она больше не годилась даже на решето. Тем не менее, Юпитер послал мне спасение. Пока мы проезжали мимо, во множестве встречавшихся домишек и поместий я заметил садик, где между других растений цвели розы, влажные от росы. Разинув рот и окрылённый надеждой на избавление, я подошёл поближе и уже тянусь к ним губами, как вдруг меня остановила более здравая мысль: если я сейчас из осла превращусь в Луция, моя гибель от рук разбойников - неизбежна. Так как они или заподозрят во мне колдуна, или обвинят в намерении донести на них. И так, я пока воздержался от роз и, смиряясь с настоящим положением вещей, пощипал, как подобало ослу, травки.
ГЛАВ А ЧЕТВЁ РТАЯ
Время приближалось к полудню, и солнце пекло уже неистово, когда мы завернули в деревне к старым людям, водившим с разбойниками знакомство и дружбу. Хоть и был я ослом, мне это сделалось ясным из того, как их встретили, из разговоров и лобзаний. И, сняв с моей спины поклажу, они подарили им её и перешёптыванием, по-видимому, объяснили, что это - их часть в добыче. Вскоре нас освободили от мешков и отпустили пастись на луг. Делить пастбище с ослом или моей лошадью мне не представлялось привлекательным, не привыкшему ещё к тому же завтракать травой. Но, погибая от голода, я отправляюсь в замеченный мной за хлевом огородик, там досыта набиваю желудок овощами и, призвав на помощь богов, начинаю осматриваться и оглядываться по сторонам, не увижу ли где-нибудь в саду куста роз. Уединённость места внушила мне уверенность, что в одиночестве, скрытый кустарником, приняв лекарство, из согбенного положения четвероногого животного, никем не наблюдаемый, я восстану, выпрямившись, человеком.
И так, пока я плавал в море этих соображений, вижу поодаль долинку с рощей, где среди растений и зелени выделялся алый цвет роз. Я уже считал в своём, ещё не совсем озверевшем, сердце, что Венере и Грациям - посвящена эта чаща, под тенью которой сияет блеск праздничного цветка. Тут, воззвав к Удаче, я пускаюсь галопом, так что почувствовал себя скакуном. Но эта попытка не смогла переспорить мою судьбу. Приблизившись уже к месту, не нахожу роз, от росы и нектара влажных, колючими кустами порождаемых, да и никакой долинки, а вижу край берега реки, поросшего деревьями. Эти деревья, покрытые листьями вроде лавров, украшены будто душистыми цветами, удлинёнными чашечками алого цвета, лишёнными запаха, которые крестьяне называют лавровыми розами и вкушение которых смертельно для животного.
Измученный такой неудачей, отказавшись от надежды на спасение, я потянулся отведать этих роз. Но пока я не спеша готовлюсь сорвать их, юноша, как мне казалось, огородник, чьи овощи я все уничтожил, узнав о такой потраве, прибежал с палкой и, набросившись на меня, начал дубасить так, что, наверное, заколотил бы до смерти, если бы я не оказал себе помощи. Задрав круп вверх, я стал лягать его задними ногами, и, когда тот, избитый, повалился на косогор, я спасся бегством. Но тут женщина, по-видимому, его жена, едва завидела сверху, что он повержен на землю и еле жив, бросилась к нему с причитаньями, очевидно желая возбудить к себе сострадание, чтобы погубить меня. Все жители деревни, встревоженные её воплями, сзывают собак и науськивают их, чтобы те, разъярившись, бросились на меня и разорвали в клочья. Теперь уж я был уверен, что смерть - недалека, когда увидел выпущенных на меня псов, таких огромных и в таком количестве, что с ними можно было бы на медведей и львов выходить. Ввиду таких обстоятельств я, отбросив мысль о бегстве, рысью возвращаюсь в конюшню, куда нас поставили. Тут они, с трудом удерживая собак, поймали меня и, привязав ремнём к кольцу, избили бы до смерти, если бы мой желудок, сузившийся от болезненных ударов, переполненный овощами и страдающий истечением, не выпустил струёй навоза и не отогнал их от моих уже пострадавших лопаток. Одних - обрызгав отвратительной жидкостью, других - обдав запахом гнили.
Немного погодя, когда солнце после полудня уже стало склоняться к закату, разбойники, навьючив на нас, особенно на меня, ещё более тяжёлую поклажу, выводят нас из конюшни. Когда была уже пройдена добрая часть пути и, утомлённый продолжительностью перехода, изнемогая под тяжестью груза, усталый от палочных ударов, сбив себе копыта, хромая, шатаясь, я дошёл до речки, как мне пришла в голову мысль воспользоваться случаем, подогнуть колени и опуститься на землю с намерением не вставать и не идти дальше, несмотря на удары. Более того, я даже готов был умереть не только под палками, но и под ударами ножа. Полуживой и слабый, я, конечно, получу отставку как инвалид, и разбойники, отчасти чтобы не задерживаться, отчасти чтобы ускорить своё бегство, переложат поклажу с моей спины на двух других вьючников, а меня, в виде наказания, оставят в добычу волкам и коршунам.
Но моему плану противостала судьба. Другой осёл, угадав и предвосхитив мою мысль, рухнул наземь и остался лежать как мёртвый, так что чем его ни толкали, палками, погонялками, как ни таскали за хвост, за уши, за ноги, поднять его не могли. Тогда, они поговорили между собой, что не стоит, возясь с мёртвым, точно окаменелым, ослом, терять время, распределяют мешки его между мной и лошадью, а его, надрезав ему поджилки мечом и стащив с дороги, с обрыва в долину, ещё не потерявшего дыхания, низвергают. Пораздумав над участью моего товарища, я решил, отбросив хитрости и обманы, служить хозяевам, как добронравный осёл. Тем более что из их разговоров между собой я понял, что скоро будет нам стоянка и пути конец, так как там находится их местопребывание. Миновав подъём, мы прибыли, наконец, к месту назначения. Там сняли с нас поклажу и спрятали внутрь пещеры, я же, освобождённый от тяжести, принялся кататься по пыли, чтобы отдохнуть от усталости.
Подходящее время и обстоятельства побуждают меня описать местность и пещеры, где обитали разбойники. Одновременно подвергну испытанию своё умение и вас заставлю почувствовать, был ли я ослом по уму и чувствам. Перед нами находилась гора, одна из самых высоких, поросшая чащобами леса. Её склоны, окружённые острыми и поэтому неприступными скалами, обвиты со всех сторон ущельями с провалами, заросшие кустарником. Берущий своё начало на вершине источник низвергался вниз и, стекая по склону, вздымал серебристые волны. Уже разделённый на множество ручейков, он орошал ущелья эти водами и снова соединял их в некое подобие ограниченной берегами реки. Над пещерой, там, где был пролёт между горами, высилась башня. По обе её стороны тянулся палисад из плетня, удобный для загона овец. Стены против входа примыкали одна к другой, образуя узкий проход. Вот, скажешь, бьюсь об заклад, разбойничий атриум. И кругом никакого жилья, кроме хижины, покрытой тростником, где, как потом я узнал, дозорные из числа разбойников, выбираемые по жребию, караулили по ночам.
Скорчившись, разбойники пролезли в проход по одному, привязали нас у дверей ремнём и с бранью набросились на скрюченную под бременем лет старуху, на которой одной лежали, по-видимому, заботы об уходе за такой оравой:
- Ну, ты, непогребённый мертвец, которого земля и не носит, и в себя не берёт, так-то ты нас ублажаешь, сидя дома без дела? После столь великих и опасных трудов, в такой поздний час ты не можешь порадовать нас отдыхом? Только тебе и занятия, что денно и нощно свою утробу неразбавленным вином наливать?
Дрожа от страха, старуха сказала:
- Да для вас, мои верные молодчики, мои молоденькие кормильцы, вдоволь наварено всякой снеди, всё - готово: хлеба вволю, вино до краёв в перетёртые чаши налито и горячая вода, как всегда, для мытья приготовлена.
Они раздеваются и, пропотев голые перед огнём, обмывшись горячей водой и натёршись маслом, садятся за стол, приготовленный для пиршества.
Только что они расположились, как приходит другая, ещё более многочисленная орава парней, в которых можно было узнать таких же разбойников. И эти тоже приволокли добычу из золотых и серебряных монет, посуды и шёлковых одежд, затканных золотом. И эти, освежившись купанием, занимают места на ложах среди товарищей, а прислуживанье за столом распределяется по жребию. Едят и пьют без всякого толка: кушанье кусками, хлеб краюхами, вино вёдрами. Не забава - крик, не пение - орание, не шутки - сквернословие, и все похожи на лапифов и кентавров. Тут один из них, превосходивший остальных крепостью телосложения, сказал:
- Здорово мы разнесли дом Милона. Не только множество добра добыли, но и из строя у нас никто не выбыл, а лучше того - даже четырьмя парами ног нас больше стало, как мы домой пришли. А вы, что в города Беотии на промысел ходили, вернулись пощипанными, потеряв нашего атамана, Ламаха, за жизнь которого я отдал бы все тюки, что вы приволокли. Его погубила собственная отвага: среди знаменитых царей и полководцев будет прославлено имя такого мужа. А вам, воришкам, годным на рабские кражи, только бы по баням да старушечьим каморкам шарить.
Один из тех, что позднее пришли, возразил: