- Отлично, как приказываешь, так и будет. И мне хотелось бы найти что-нибудь такое, что по достоинству и в избытке удовлетворило бы бога.
После этого, так как мой слуга доложил мне, что наступает ночь, да я уже вдоволь нагрузился вином, я поднимаюсь и, пожелав Биррене всего хорошего, нетвёрдой походкой пускаюсь в обратный путь.
Но едва лишь мы вышли на улицу, как ветер гасит факел, который освещал нам дорогу, и мы, пробираясь во мраке наступившей ночи, исколов о камни ноги, насилу добрались до дома. Когда мы, держась друг за друга, подходили к дому, видим: трое людей ломятся в нашу дверь, не только не смутившись нашим появлением, но наперебой стараясь ударить посильнее и по чаще, так что мне показались они разбойниками, и притом - свирепыми. Вытаскиваю меч, который я взял с собой и нёс под одеждой. Бросаюсь на разбойников и одного за другим, с кем ни схвачусь, поражаю, всаживая меч, пока, наконец, покрытые множеством ран, они не испускают Дух у моих ног. Окончив битву, я вбегаю, едва переводя дыхание и обливаясь потом, в открытые двери и бросаюсь на кровать и засыпаю.
ГЛАВ А ТРЕТЬЯ
Едва Аврора пустилась на по небу конях, украшенных фалерами, как меня, у покоя похищенного, ночь передала дню. При воспоминании о вчерашнем преступлении на душу мне пало беспокойство. Скрестив ноги и обвив колени переплетёнными пальцами рук, я сидел, скорчившись, на кровати и плакал, рисуя в своём воображении и городскую площадь, и суд, и приговор, и палача. Разве может мне попасться такой судья, который меня, запятнанного жестокостью тройного убийства, забрызганного кровью стольких граждан, признает невиновным? Так вот какое странствование халдей Диофан мне предсказывал!
Снова приходили мне в голову эти мысли, и я оплакивал свою судьбу, а между тем раздались удары в двери, и перед входом поднялся крик.
От натиска распахиваются двери, и дом наполняется чиновниками, их прислужниками и толпой. И двое ликторов по приказанию чиновников наложили на меня руки и повели. И едва мы вступили в переулок, как жители, высыпав на улицу, толпой двинулись за нами. И хоть я и шёл, опустив голову и желая провалиться сквозь землю, однако бросая украдкой взоры по сторонам, замечаю нечто достойное удивления: ибо из стольких тысяч людей, что нас окружали, не было ни одного, который не покатывался бы со смеху. Обойдя все улицы, проводят меня по всем закоулкам, как водят животных, предназначенных для искупительных жертв, когда грозит опасность, предсказанная знамениями, и, наконец, ставят меня перед трибуналом на форуме. На возвышенном месте уже восседали судьи, уже глашатай призывал к молчанию, как все в один голос требуют, чтобы, приняв во внимание многочисленность сборища, которое грозит опасностью давки, разбирательство столь важного дела было перенесено в театр. Народ хлынул толпой. Не прошло и минуты, как все места, отведённые для зрителей, были заняты. Даже проходы и крыша заполнены до отказа, многие ухватились за колонны, другие повисли на статуях, некоторые по пояс высунулись из окон и отверстий в потолке. Тут стража проводит меня, как жертву, через просцениум и ставит посреди орхестры.
Вот раздаётся голос глашатая, вызывающего обвинителя. Поднимается старик, и, после того как для исчисления продолжительности речи в сосудец с узеньким отверстием была налита вода, вытекавшая оттуда капля за каплей, он обращается к народу:
- Почтеннейшие квириты, дело идёт о событии, касающемся спокойствия города и которое послужит на будущее примером. Тем более надлежит вам, ради общественного достоинства, каждому в отдельности и всем вместе позаботиться, чтобы учинение убийцей бойни, которую он устроил, погубив так много граждан, не прошло безнаказанным. И не думайте, что я, побуждаемый личной враждой, по своей ненависти проявляю строгость. Я - начальник ночной стражи и полагаю, что до сегодняшнего дня никто не мог упрекнуть моё усердие. Я доложу вам, в чём - суть дела и что произошло в эту ночь. Итак, когда, уже около третьей стражи, я обхожу город, осматривая каждый дом, я замечаю этого юношу. Обнажив меч, он сеет вокруг себя убийство, и уже три жертвы его ярости испускают Дух у его ног, содрогаясь в лужах крови. Он же, встревоженный сознанием такого преступления, пустился бежать и, воспользовавшись темнотой, скрылся в каком-то доме, где и прятался всю ночь. Но благодаря Провидению, Которое не оставляет ни одного злодейства ненаказанным, прождав его до утра, прежде чем он успел улизнуть, я приложил все усилия, чтобы привести его сюда и предоставить решение дела вашему судилищу. И так, перед вами стоит подсудимый, запятнанный столькими убийствами, подсудимый, захваченный на месте преступления, подсудимый - чужестранец. Вынесите же приговор этому чужестранцу, совершившему такое злодеяние, за которое вы и своего согражданина покарали бы строго.
Смолк голос моего обвинителя. Глашатай обратился ко мне с предложением начать говорить, если я хочу ответить на обвинительную речь. А я мог лишь плакать, думая не столько об этой речи, сколько о моей совести. Наконец Свыше мне было послано мужество, и я сказал:
- Небезызвестно и мне, как трудно человеку, которого обвиняют в убийстве, стоя перед трупами трёх граждан, убедить такое множество народа в своей невиновности, хоть он и говорил правду или сознавался в содеянном. Но если ваша снисходительность уделит мне немного внимания, я докажу вам, что не по собственной вине я рискую сейчас головой, а негодование, объяснимое и возникшее по случайному поводу, навлекло на меня такую ненависть за преступление, которого не совершал.
И так, когда я несколько позже обычного возвращался с ужина и был пьян - да, это и есть моё преступление, которого я не стану отрицать, - у дверей дома, где я остановился у вашего согражданина Милона, вижу разбойников, которые пытаются войти, сбивая двери с петель, вытаскивая засовы и уже сговариваясь между собой, как прикончить жителей этого дома. Один из них, к тому же и на руку проворный, и самый коренастый, других подзадоривает:
- Эй, ребята, нападём на спящих. Прочь из груди медлительность, вялость! Мечи наголо, и пусть гуляет по дому убийство! Кто лежит объятый сном - да погибнет. Кто посмеет противиться - да будет убит. Целыми уйдём, если в доме никто цел не останется.
При виде таких разбойников, сознавая долг гражданина, да и испытывая страх за своих хозяев и за себя, вооружённый мечом, который был у меня с собой на случай подобного рода опасностей, я решил испугать их и обратить в бегство. Но эти злодеи стали сопротивляться, хоть и видели у меня в руках оружие.
Начинается сражение. Тут главарь и вожак шайки набросился на меня и, схватив руками за волосы и закинув мне голову назад, хочет размозжить её камнем. Пока он кричал, чтобы ему дали камень, я пронзаю его, и он падает. Вскоре и второго, который кусался, уцепившись мне за ноги, приканчиваю ударом между лопаток, да и третьему, что ринулся на меня, пронзаю грудь. Таким образом, восстановив спокойствие, защитив дом своих хозяев и общественную безопасность, я не только считал себя не виноватым, но даже полагал, что заслуживаю похвалы со стороны граждан, тем более что меня никогда не касалась даже тень обвинения в преступлении, и у себя на родине я считался честным человеком, ставя совесть выше выгоды. Не могу себе представить, почему расправа, учинённая мной над разбойниками, теперь навлекает на меня это обвинение, хоть никто и не может доказать, что между нами до этого была вражда или что я был знаком с этими разбойниками. Нет речи также о поживе, страстью к которой могло бы объясняться подобное злодеяние.
Я залился слезами и, простирая руки, упрашиваю то тех, то других во имя милосердия. Мне уже начало казаться, что во всех пробудилось сострадание, что все тронуты видом слёз. Я уже призвал в свидетели всевидящие глаза Солнца и Справедливости и течение моего дела собирался предоставить промыслу Бога, как, приподняв голову, я вижу, что толпа надрывается от хохота, и даже мой хозяин Милон хохочет. Тут я подумал: "Вот она, верность! Вот она, совесть! Я стал ради спасения хозяина убийцей, и мне угрожает смертная казнь, а он не только утешения мне не доставляет своим присутствием, но вдобавок над моей бедой хохочет!"
Через середину театра пробегает молодая женщина, закутанная в чёрные одежды, с малюткой на груди, а за ней старая, в лохмотьях, такая же печальная, в слезах, обе потрясают оливковыми ветвями. Встав по обе стороны ложа, где покоятся прикрытые тела убитых, они поднимают плач, причитая.
- Заклинаем милосердием и общим для всех правом на сострадание! Сжальтесь над позорно зарезанными юношами и нашему вдовству, нашему одиночеству дайте утешение в возмездии. Придите, по крайней мере, на помощь этому малютке, с младенческих лет уже обездоленному, и кровь этого разбойника пусть будет искупительной жертвой вашим законам и устоям общественной нравственности!
После этого старейший судья поднялся и обратился к народу:
- Преступления, заслуживающего серьёзного наказания, даже кто его совершил, отрицать не может. Но нам осталась ещё одна, второстепенная забота - отыскать остальных участников такого злодеяния. Ведь невероятно, чтобы один человек мог справиться с тройкой столь крепких молодых людей. Поэтому придётся вырвать истину пыткой. Слуга, сопровождавший его, скрылся, и обстоятельства так сложились, что только виновный, подвергшись допросу, может указать соучастников своего преступления, дабы с корнем был уничтожен страх перед этой шайкой.
Приносят, по греческому обычаю, огонь, колесо и всякого рода плети. Моё уныние удваивается: и умереть-то в неприкосновенности мне не будет дано. А старуха, та, что всем собравшимся своими слезами душу перевернула, говорит: