В эти сутки никто не считал потерь. Нам было не до погибших, травмированных, сломленных или потерявших рассудок. Обреченные защитники Валенхарра, охваченные каким-то странным, неожиданным общим порывом, готовились дорого продавать свои жизни.
Сигнал тревоги разорвал ночь, а вместе с ней и пустые надежды встретить еще одно утро. Часовые на одной из южных башен протрубили в горн и погибли всего несколькими мгновениями позже. Им не помогли ни намеченные дорожки в каменной насыпи, ни друзья, занимающие позиции возле бойниц, оборудованных в соседних домах.
Часовые возле северных ворот умерли, так и не успев подать сигнал. За них это сделали те, кто укрепились на соседних крышах и заметили многочисленные черные фигуры, перекатывающиеся через оплавленный парапет. Еще мгновение назад тишину нарушало только беззубое шамканье заблудившегося в развалинах ветра, и вот свист стрел, испуганный вскрик горнов, дружный вопль ворвавшихся на стену шаргов и крики умирающих солдат заполнили город.
Некогда было размышлять и гадать тоже не оставалось времени. Южная стена оказалась ближе, и мы с Меченым рванулись навстречу своей судьбе, оставив командиру одному руководить обороной северных ворот. Я не храбрец. Не безрассудный человек, любящий бегать по лезвию клинка. Смелость — не моя сильная сторона, а бой — не моя стихия. Я — раненый, калека. Будь моя воля, я с радостью забился бы в самый темный угол самого дальнего здания в этом паршивом городе — быстро бегать и хорошо прятаться — тоже не худшие из умений. Если хоть немногое из того, что мне говорил Меченый, — правда, мое место на передовой. Но даже если он во всем ошибался, мне надо быть рядом с этими людьми — слабыми, трусливыми, словно крысы, загнанными в угол. Потому что я тоже слаб, и отступать мне тоже некуда. Поэтому еще с вечера мы укрыли женщин и раненых в подвалах, завалили в них входы и стали ждать сигнала. Если мы умрем — им все равно не жить, а если каким-то чудом мы сможем выстоять — пусть и у них останется шанс.
Триста шагов, разделяющие нас и место прорыва, только кажутся крохотной дистанцией. Мы — не лошади, а хлипкие и шатающиеся мостки между крышами — не беговая дорожка. Когда мы, запыхавшись, добрались до места прорыва, бой уже был в самом разгаре. Рорка медленно спускались по шатким камням вниз, оступаясь, ломая ноги, крича и рыча от боли. Но первые воины уже вырвались на простор и начали расходиться по развороченным улицам города.
Мы с капитаном, разделившись, рванулись к рядом расположенным особнякам, с наглухо заколоченными проемами окон и дверей первого этажа. Там — свои. Там — лучники Меченого и арбалетчики умчавшегося на север Тона Фога. Там — призрачная надежда и последний рубеж. Незачем уже было думать о судьбе тысяч, обдумывать план защиты города — поздно. Оставалось думать только о своей жизни и жизни двух десятков солдат, жавшихся к окнам и простенкам второго этажа. И заботиться о простых вещах: как удержать этот дом, этот этаж, это окно. Мир в который раз сжался до размера нескольких шагов — пространства, в котором предстояло кому-то выжить, а кому-то умереть, превратиться в героя или остаться трусом.
Толстые каменные стены — дорогой особняк, добротный, крепкий. Проемы окон закрыты прочными деревянными решетками. Через одно из окон переброшены мостки к соседнему зданию — там никого нет, но пусть враги видят путь к успеху, это лучше, чем если они начнут искать путь сами. Потому что возле этих мостков их будут ждать несколько копейщиков, которым все равно не хватило арбалетов.
Редкие стрелы отправляли в бездну открывшихся Рорка, все также горели факелы на стене, часовые не успели потушить, а шарги тушить и не стали — каменная осыпь опаснее нескольких стрел и болтов. Свет был нужен им для того, чтобы не переломать кости на спуске. Огонь факелов был нужен и нам, он подсвечивал фигуры врагов и увеличивал шанс попасть в цель.
Так можно было остановить десятки шаргов. Так можно было задержать сотню. Но тысяча катилась вниз, не обращая внимания на незначительные потери. Черная волна воинов выплеснулась на улицы, прибой затопил узкую полосу разобранных до основания зданий и ударил в каменные дома второго ряда.
Укрепленные позиции хороши, когда противников мало. Даже посредственный лучник, стоящий за узкой бойницей, становится опасным соперником для любого Робин Гуда. К сожалению, когда врагов много любые позиции превращаются в решето: из сотен выпущенных стрел хотя бы одна всегда найдет путь к сердцу воина. Мой короткий приказ отбросил последних стрелков прочь от окон, к стенам, в безопасность. Никто не оспорил приказа, никто не спросил причин, все хотели жить, пусть даже несколько лишних мгновений. И пусть герои считают, что это — трусость. Здесь не было героев, и дураков тоже не было.
Рорка стали расходиться по темным улицам города, врываться в забаррикадированные дома, поджигать завалы. Огонь вспыхнул кострами, побежал дорожками, поднялся стеной вдоль улиц, рассекая отряды врага. И стало поздно что-то придумывать и менять. Уже незачем ждать подходящего момента — Рорка все сделали сами.
После первого штурма, сразу же после допросов и зачистки, еще до многочисленных похорон весь город был брошен на переноску пропитанной горючим маслом соломы со стен на улицы города. Вдоль улиц, в ямы, внутрь наиболее богатых на добычу домов. И хоть убрать все было невозможно, но последний козырь позволил нам забрать жизни нескольких шаргов, осветить улицы, чтобы лучше были видны нападающие, и замедлить их продвижение. Увы, в этот раз Рорка были осторожны, внимательны, вал врагов распался на ручьи, разбившись о стены огня, но продолжал катиться в город.
Приказ вернуться к позициям солдатами и ополченцами в моем импровизированном форте был воспринят без энтузиазма. Убегали они от окон намного быстрее, но спорить вновь никто не стал. Может и прав был Меченый, но думать об этом некогда — арбалет убитого солдата уже в искалеченных руках. Правая рука практически не работает. Каждое движение левой отдается острой болью. А если учесть, что я правша, а левая у меня по жизни только для бутербродов, то и стрелок из меня аховый. Но выбора нет, и я, скрипя зубами, искал болты, взводил оружие и палил в узкую щель окна. Попал ли в кого-нибудь? Сомневаюсь. Но скрипел зубами, взводил и палил снова. В белый свет или в черную тьму, какая разница? Болт за болтом, тщательно целясь, но не рассчитывая всерьез на успех, через боль, через страх. Глупо?
Есть только один понятный мне способ дотянуться до оранжевых, красных и синих нитей, пронизывающих этот мир. Боль. И страх. И злость. И безумие схватки. Все вместе, взбитое, словно пена из растительных сливок. Я мучил себя, тратил бесценные болты, пополнять которые было неоткуда, кривил пересохшие губы, я пытался убивать, может, и убивал. Сознание размывалось, подергивалось рябью, через которую стали проступать знакомые узоры.
Шум сзади заставил развернуться и броситься в соседнюю комнату. По забытым в лихорадке боя мосткам на пол спрыгивали Рорка. Их встретили несколько копейщиков, пытавшихся удержать бешеных врагов на расстоянии. Копья длиннее, но неповоротливее мечей. А по мосткам движется следующий шарг, а в проеме окна соседнего дома появилась еще фигура. Все. Сейчас или никогда.
И я разрядил взведенный арбалет в ближайшую оскаленную пасть. Рорка рухнул навзничь, а я перевел взгляд на следующего. Сильный, мощный, плечистый, орудующий двумя мечами, он атаковал сразу троих людей, отвлекая их на себя. Презрительный оскал, клокочущий хохот, зубы Алифи вместо серег в ушах и пульсирующий золотой клубок в груди. Я потянулся к его пламенеющему сердцу и встретил стену, словно сердце шарга заковали в броню из жажды боя, гордости и веры в себя. Я давил, я пытался разорвать нити в его груди — тщетно. Время выходило стремительно, новый шарг, перепрыгнувший через проем, сходу изменил хрупкое равновесие. Немногочисленные копейщики стали пятиться, и я за их спинами поневоле тоже сделал пару мелких шагов назад.