— Продать с наваром на войне? Ты меня совсем за идиота держишь? Ты купил уже тысячу людей. Удивлен, что я много знаю? Девятьсот пятьдесят три человека только за последние дни. Всю последнюю партию, что привели с запада, и большую часть того, что приводили в прошлый раз. Ты практически не покупаешь женщин — только сильных мужчин, бывших солдат. Не калек — только здоровых, пусть даже тебе и приходится переплачивать. Зачем так бессмысленно тратить последние сбережения? Подумай, прежде чем ответить.
— Я член городского Совета, и не обязан тебе отчитываться, — разговор кожаной петлей затягивался на шее, угрожая уничтожить тот единственный шанс, что мог привести его к успеху.
— Пока не обязан, Тарри. Пока. Но я подожду. А чтобы ты не решился на глупости, я запрещаю тебе держать рабов внутри города. Следи, чтобы между твоими ничтожными и Толаканом было не меньше дневного перехода. Нет, двух переходов.
— Как же я тогда их продам?
— А ты их и не продашь, глупец. Все кончено. Теперь иди…
Бывают такие разговоры, после которых и якобы победитель, и якобы проигравший уходят с улыбкой. Первый — потому что ему кажется, будто это было последней точкой, подчеркнувшей его триумф. Второй — потому что знает, что от триумфа до катастрофы слишком короткое расстояние. Таррен-Па уходил от правителя, ссутулив плечи и пряча широкую улыбку. Только что ему дали ответ на не дававший покоя вопрос: под каким предлогом увести тысячу ничтожных на север.
Как это ни странно, но обновив мне физиономию и отполировав с помощью Меченого свою, Тон Фог успокоился. Он больше не смотрел волком, не игнорировал вопросы, не ходил тенью. Даже лечебные отвары мне приносить начал. Заботливым, значит, стал. Кстати, что за отвар я пил по три раза на день и двойную порцию перед сном, я не знал. Как и то, кто его готовил-заваривал. Может, травница местная, бабка на вид стапятидесяти лет отроду, чудом пережившая штурм города, может, Меченый что-то из своих былых навыков вспомнил, а может, и сам Тон Фог замешивал — кто скажет? Но я честно пил едкое, непередаваемо горькое пойло и каждый раз просил добавки. А что еще оставалось делать? Здоровье, сильно подкошенное постоянными побоями и ранениями, не давало пространства для маневра. Если кто решил отравить, так я и без их помощи могу дуба дать — за мной не заржавеет. А так, смотри, полегче станет.
Вот и в этот раз капитан принес стакан славного напитка, но не ушел, как обычно, а пододвинул стул к моей кровати и, пощупав украдкой фингал под собственным глазом, сказал:
— Слушай, Мор, ты на меня зла не держи.
Ему было неловко, и говорить он не хотел. Не хотел, хмурился, но продолжал выдавливать из себя слово за словом:
— Просто время сейчас такое.
Жидкие, пепельно-серые брови на узком, костлявом, усеянном морщинами лице. Сколько ему? Сорок? Сорок пять? Война многих старит раньше срока.
— Не парься, Тони. Лучше ответь, у тебя дети есть?
Неожиданная смена темы заставила капитана удивленно поднять брови. Две узкие серые полоски, только что практически слившиеся в линию, разошлись домиком. Оказывается, это забавно — пристально разглядывать человека, не смущаясь, не отводя взгляд.
— Зачем тебе? — он попытался найти подвох.
— Интересно. Так есть?
— Двое.
— Далеко?
— Севернее столицы. Там хорошая деревня, да и хозяин — Алифи. Богатый, но людей бережет.
Он ответил спокойно, впрочем, на севере, действительно, было безопаснее, чем здесь.
— Не бросит?
Зря я это спросил — брови капитана снова потянулись к переносице.
— Нет, если надо — позаботится.
Он встал, бросил мне невнятное «будь», а потом развернувшись, пошел к выходу. И, уже закрывая дверь, равнодушно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Меченый просил передать, что если ты оклемался, то поднимайся, некогда лежать, — и ушел, так и не захватив пустой стакан.
Ужасы войны действуют на каждого и меняют любого. Беспощадно. Безвозвратно. Чтобы пережить их, выстоять и не сломаться, мало быть смелым, нужно уметь защищаться, смотреть на мир через призму собственных иллюзий. Или цинизма. Или равнодушия.
Я смотрел на опустевший проем двери и думал, что действительно пора вставать. А еще о том, как хорошо было бы и самому завернуться в кокон равнодушия.
Нет. Не смогу.
— Замерзнем же так.
Было холодно и жутко неуютно, костер только разгорался и тепла давал даже меньше, чем света.
— Я-то точно не замерзну, — глубокомысленно заметил Малый, пододвигая поближе к кострищу заготовленные сырые ветки.
— А я?
— А ты, мастер, терпи. Если будешь чувствовать, что совсем дубеешь — меня буди.
Бравин слегка опешил.
— Что значит «буди»? — он привык, что ночные смены начинал Карающий, доверяя мастеру заклинаний только несколько предутренних часов.
— Буди — это слово такое. Ты ж все равно замерзнешь, так что хоть я высплюсь. Все, да наступит Свет, — Малый демонстративно закрыл глаза, и склонил голову на грудь. Сидя. Бравина постоянно шокировала способность Карающих засыпать почти мгновенно и в любой позе.
— Подожди ты спать. Слышишь? Костер еще не разгорелся, да и не поели еще.
— На утро больше останется, — ответил Малый, не открывая глаз. — Все, не мешай спать, а то мне еще яму копать.
— Ладно, спи. — обреченно подвел итог беседе продрогший Бравин. А потом спохватился и запоздало спросил. — Подожди, а какую яму тебе копать?
— Что? Какую яму? Так ты ведь замерзнешь. Не оставлю же я тело друга валяться на дороге, закапывать придется. Так что ты не переживай, все будет путем, — Карающий широко зевнул. — Когда уйдешь к Свету, не забудь нашим привет передать.
И засопел…
— Напомни мне, зачем мы туда возвращаемся?
Малый оказался отвратительным собеседником.
— Ты издеваешься? Я ж тебе уже сто раз объяснял.
— Мастер, я хочу тебя огорчить, — возразил Карающий. — Ты разучился считать: семь раз, а не сто. Семь. А теперь объясни в восьмой, и на этот раз докажи, что твои планы не глупость.
— Куда рассказывать, когда Валенхарр скоро? — говорить на ветру Бравину не хотелось.
— Скоро, — покладисто согласился Малый. — Значит, говори быстрее, а то не успеешь.
Бравин зарычал, но потом сделал глубокий вдох и постарался успокоиться. Да, Карающий был таким — язвительным и упрямым, но еще, вдобавок ко всем своим немалым умениям, верным и умным, так что… Оставалось терпеть, хоть это было и непросто.
— Ладно, слушай. У Владыки был приступ, Геррик так нам сказал? Он соврал. Причем, непонятно зачем. Ему известно, что проникновение в тахос я не почувствовать попросту не мог. Зная почерк Энгелара, я работал с ним много раз, гарантирую — это был он. Дальше включаем логику. Больной, умирающий Алифи тратит последние крохи здоровья на то, чтобы зачерпнуть немного силы и… Что и? Ради чего? И почему советник перебинтован, как младенец? Что у него с руками?
— Родник пытался убить лаорца?
— Увы, непохоже. Владыка любил с сердцем работать, ювелирно, красиво. Нет, руки могли пострадать, если только Геррик подставился под удар сам или вмешался во что-то. Не дал ударить. А потом мне соврал и к потерявшему сознание Роднику не пустил. Это, так сказать. первая вводная и повод задуматься.
Казалось бы, перетирание перетертого — беседа ни о чем, но почему-то размышления захватывали.
— Продолжим? Нас перестали к Энгелару пускать давно, даже в присутствии часовых. И Владыка не противился. Он вообще кто? Владыка? Командир, пусть номинальный? Или пленник? И мы там были в роли кого?
— Ну, нас ведь взаперти не держали.
— Прогулки в пределах лагеря — это не свобода, у канареек тоже бывают клетка, Малый, и в ее пределах они свободны. С нами так же. И постоянную слежку сбрасывать со счетов не будем. Вот ты бы следил за другом?
— Само собой, — лениво заметил Карающий.
Бравин поперхнулся, сбившись с мысли.