На платформе нестерпимо звонко заходился плачем младенец. Молоденькая мать, креолка с усталым, озабоченным лицом, пыталась успокоить малыша неловким укачиванием, от чего тот лишь сильнее заводился. На платформе, даром что людной, отъезжащие пытались держаться от женщины подальше, в толпе сквозила скрытая нервозность. Карлсен, сжалившись, подошел ближе. Улучив момент, когда женщина встретилась с ним взглядом (в глазах тревожная растерянность), он ободряюще улыбнулся и с любопытством поглядел на, красное, с закатившимися глазенками личико. Ребенку было месяцев шесть, из розовой десны пробивался единственный пока зубик. Голову обволакивала еле заметная пурпурная дымка — явный признак переутомления и упадка сил. На секунду ребенок затих, сделать вдох перед очередным воплем. Заметно было, как озабоченность матери, передаваясь младенцу, лишь ухудшает положение.
Карлсен, потянувшись, легонько коснулся упругой щеки ребенка — тот продолжал вопить. Ласково воркуя, чтобы сгладить беспокойство матери, Карлсен правую ладонь положил ребенку на голову. Прикосновение к шелковистым, реденьким волосам вызвало приятный отток энергии, легко вошедшей в дышащую теплом кожу. Вопли резко оборвались. Карлсен, все так же воркуя, продолжал поглаживать гладенькую голову. Исчезла пурпурная дымка — потому, что жизненная сила из руки проникла через пергаментно тонкие косточки напрямую в мозг.
Энергии младенцу требовалось всего ничего, тельце в считанные секунды наполнилось ею до отказа. Видя, как личико блаженно расслабилось и залучилось улыбкой, Карлсен едва сдержал желание приложиться к мокрой от слез щеке младенца. Вместе с тем как оборвались вопли, опала и напряженность в толпе. На секунду ощутилось трогательное единение с каждым, кто это почувствовал. Отходя уже, Карлсен поймал себя на том, что передавая энергию, сам невольно усвоил частичку энергетики младенца — так сладостно невинной, что от воскресших воспоминаний детства на глаза навернулись непрошенные слезы.
Мерцающая электрическая дымка над рельсами — вроде радужных переливов на мыльном пузыре — дала понять о прибытии трансконтинентального экспресса. Пахнуло озоном. Через несколько секунд в вокзал скользнула сигара поезда и, повисев секунду, плавно, будто на воздушной подушке, опустилась на рельсы. Цилиндрические вагоны отливали серебристой голубизной. После выхода пассажиров двери сомкнулись, и послышалось негромкое гудение: за дело взялись роботы-уборщики, а сиденья, расположенные на восток, стали проворачиваться вокруг оси на запад. Через пару минут, когда двери снова открылись, ковер был безупречно чист, столики мягко сияли полиролью, а в вагонах стоял аромат цветущих яблонь и лайма. В деодорант, кстати, добавлялся легкий безвредный тонизатор, цель которого — приятно расслаблять (Карлсен сам состоял в секретном комитете Нью-Йоркской Ассоциации общественных услуг, принимавшей постановление о его использовании). Ровно в девять двери сомкнулись, и поезд, приподнявшись, завис в мощном магнитном поле. Обычно этот момент нравился Карлсену больше всего — всякий раз возникало непроизвольное сравнение с ковром — самолетом. Сегодня все ощущалось на удивление иначе. Стоило дверям сомкнуться, как Карлсена охватил безотчетный ужас от замкнутого пространства, в ушах сдавило. Одновременно аромат яблонь и лайма затмился несносной озоновой вонью. Чего, кстати, быть не могло: перед подачей тока в четверть миллиона вольт двери запечатываются герметически.
К тому моменту, как Карлсена опоясал автоматический пристяжный ремень и поезд тронулся, до него дошло, в чем тут дело. Электрическое поле воздвигло барьер между ним и внешним миром. Вспомнился рассказ Ханако Сузуки о комнате с диолитовым стеклом в «Мэйси», и понятно стало, почему она утратила всякий контакт со своим любимым. Стена электрической силы фактически блокировала телепатическую связь, установившуюся между ними.
Такая мысль завораживала. Получается, возникшая было клаустрофобия тоже объясняется потерей телепатического контакта — вероятно, с женщинами, чья жизненная сила смешалась теперь с его. Вот отчего он утратил утвердившееся за двое суток чувство благополучия, снова окунувшись в свое нормальное «человеческое» состояние. Все равно, что очутиться вдруг в тесном каземате, где за спиной неожиданно захлопывается дверь. Он уж и позабыл, как гнетет быть просто человеком.
На выезде из Хобокена к мосту через Ньюарк окна постепенно начали темнеть, безотчетный страх замкнутого пространства при этом усилился. Все потому, что окна теряли прозрачность, преображаясь в телеэкраны. Поезд наращивал скорость до двух тысяч миль в часу и пролетающий за окнами пейзаж различать было невозможно — даже дальний горизонт смещался на полмили в секунду. На ранней поре электромагнитного транспорта это создавало проблемы. Пассажирам делалось дурно, кое у кого световая пульсация, действуя на ритмы мозга, вызывала припадки эпилепсии. Решение нашли инженеры — электронщики. Мелькающий пейзаж фиксировался скоростными объективами, пропускающими на экран лишь малую его толику, в результате за «окном» проплывал пейзаж с умиротворяющей скоростью миль в сорок, как у предка-электровоза. Пассажиры видели фактически урезанную съемку своего переезда.
Проявившаяся панорама слегка успокоила, но ненадолго. Впервые за все время Карлсен по нарастающей чувствовал, как экспресс набирает ход, и все тяжелее давил страх замкнутого пространства, словно сила электрического поля тоже увеличивалась. Ощущение неприятное и почти неописуемое: будто ты камень, вот-вот, готовый сорваться с остервенело крутящейся пращи. Как психиатр, Карлсен знаком был с действием истерии — неожиданно буйной отдачи от негативных эмоций. Понимая, что зациклился в этой панике, какой-то своей частью он держался отстраненно, себя наблюдая, как собственного пациента. Как бы со стороны он смотрел, как тот, другой Карлсен пялится на часы — прикидывает, видно, сколько еще до Канзас Сити, где можно будет выскочить наружу отдышаться. (А тот, другой, и вовсе подумывал соскочить в Колумбусе, а там набрать Ливенуорт и сказать, что занемог, и до Канзас Сити долететь самолетом).
Он с облегчением понял: поезд разогнался уже до максимума, так что удушье будет, по крайней мере, находиться на прежнем уровне, а через четверть часа пойдет уже на спад. А потому надо просто сохранять стабильность, не давая истерике волю. При этом он поймал себя на том, что никогда еще так четко и ясно не сознавал собственной раздвоенности. В обычных обстоятельствах рассудок Карлсена взирал на все как сторонний наблюдатель. Теперь он казался сущностью более зрелой, эдаким отцом-покровителем эмоционального «я», растерянного и напуганного. На душе от этого стало как-то уютнее, и он принялся, анализировать происходящее. Электрическое поле отрубило контакт с внешним миром. Но это же наверняка происходило и прежде, при каждом переезде на экспрессе. Отличие в том, что сейчас у него как у вампира несравненно обострено чутье. В таком случае, по логике, можно самогипнозом устроить возврат к обычному «человечьему» состоянию двухдневной давности.
Просто невероятно, что до сих пор этой «дорожной клаустрофобии» у него не было ни разу — изумительна притупленность людей… Хотя и они, безусловно, стремятся иной раз к расширенным горизонтам. Отсюда и тяга к покорению горных вершин. Да взять хотя бы себя самого: до Нью-Йорка-то на аэротакси летаем, а не на метро…
Думая, Карлсен непроизвольно сконцентрировался на своем страхе, пытаясь его сдерживать. При воспоминании об аэротакси повеяло вдруг таким облегчением, что невольно мелькнуло: «Притормаживаем, что ли?» Да нет, иначе бы ремень стал подавливать. И тут дошло: победа, и вот почему. Сама концентрация, призванная сдерживать страх, вызвала постепенно углубленность, направленную на процессы тела. Совершенно внезапно клаустрофобия лопнула пузырем — блаженство, и только.
Случившаяся у столика стюардесса сочла, что улыбка предназначается ей, и тепло улыбнулась в ответ.