Кита вытянули на берег, разделали его и продолжали празднество. Атык пришел со своим старым бубном. Бубен гремел, и ослабевший голос певца как бы усиливался, ударяясь о тугую поверхность выделанного моржового желудка. Под собственное пение Атык исполнил танец кита, дошедший до нас из глубин веков. Когда-то исполнение этого танца было обязательным после каждой удачной охоты на кита.
Вслед за Атыком в круг вошла молодежь. Каждый уэленец умел держать бубен и плясать.
— Вот молодцы! — восхищался Пинеун, невольно подпевая и притоптывая.
Он стоял рядом с Машей в своей капитанской форме. И вдруг неожиданно для всех сбросил китель, снял фуражку, передал их Маше и попросил перчатки у стоявшего рядом Гонома. Пинеун вышел в круг в ослепительно белой рубашке, при галстуке.
Жена Памья, эскимоска родом из Наукана, взяла бубен. Рядом с ней встали другие женщины, и Маша с удивлением обнаружила, как много науканских женщин живет в Уэлене: жена костореза Гемауге, охотника Кмоля — это только те, которых она знала. Можно подумать, что старинное эскимосское селение одаряло невестами весь Чукотский полуостров!
Женщины запели о птице-топорке, вечно стремящейся на свою холодную родину, песню, одинаково популярную на обоих берегах Берингова пролива. Пинеун танцевал под нее, будто забыв, что ой капитан шхуны. Совершенно перевоплотился в морского охотника, вернувшегося с промысла. Глаза его были полузакрыты, лицо сияло счастьем.
Второй раз Маша видела у него такое лицо, когда он и Валя Таум сидели за свадебным столом в поселковой столовой. Маша была распорядительницей на этой первой в районе комсомольской свадьбе и искренне радовалась их счастью.
Незаметно промелькнули три года работы в далеком Чукотском районе. Потом два года учебы в Высшей комсомольской школе, и опять возвращение в Анадырь, в окружной комитет комсомола. Это время было ближе, и воспоминание о нем сопровождалось порой мучительными переживаниями, врывавшимися в сегодняшний день.
Пока Маша ездила и ходила по новому Анадырю вместе с секретарем окружкома, глаза ее настойчиво искали маленький домик, приткнувшийся к высокому берегу Казачки. Конечно, можно было попросить Петра Владимировича подъехать туда, но Маше хотелось одной прийти к этому домику и побывать там наедине со вчерашним. Совсем еще недавним.
5
Ноги сами привели Марию Тэгрынэ к заветной цели. Домик стоял на том же месте, на откосе, но к нему уже вплотную подступили добротные, красивые, светло-розовые двухэтажные дома. Они были поставлены на высокие фундаменты, с поднятыми крыльцами, широкими окнами…
Постарел, побурел от снега, ветров и дождей «особняк», как называли тогда этот домик отнюдь не за его добротность и удобства. Нет, это был обыкновенный одноквартирный стандартный домик с двумя комнатками и кухней. Где-нибудь в Центральной России он бы сошел за летнюю дачу, а здесь считался вполне пригодным жильем. Он тоже стоял на высоком фундаменте, и Маша хорошо помнила, как с пола дуло так, что гасило свечу, когда ее подносили к щели между половицами.
Три года прожила в этом домике Мария Тэгрынэ, секретарь окружного комитета комсомола.
Когда впервые вошла в него, там никто еще не жил. Чистые стекла окон смотрели на Казачку, а за рекой виднелся колхозный поселок. По мере того как разрастался и хорошел сам город, поселок этот — былая гордость окружного центра — ветшал и темнел.
Маша подошла к домику. Его, видно, недавно подремонтировали. К южной стене прилепился железобетонный короб теплоцентрали и водопровода — значит, в домике есть теперь вода, и печки топить не надо.
А тогда там не было ничего, что принято называть удобствами. Но коричневый пол блестел, пахло свежей краской.
— Выбирайте любую комнату, — сказал председатель поселкового Совета.
Маша выбрала комнату с окнами на Казачку.
День спустя во вторую комнату въехал молодой журналист, выпускник Киевского университета Роберт Малявин с красавицей женой Розой. А через три месяца появился четвертый жилец — маленький сынишка Малявиных — Олежка.
Первое время Маша сторонилась журналистской четы. Несколько стеснялась, что у нее, несмотря на довольно высокий пост, нет солидного образования. Правда, перед тем она провела два года в Высшей комсомольской школе под Москвой и училась заочно на втором курсе педагогического института. Но эти ребята с университетскими дипломами, с красивыми ромбовидными значками на новеньких костюмах внушали ей священный трепет.
Роберт легко и просто вошел в жизнь анадырцев, словно всю жизнь прожил здесь. Он старался охватить Север сразу, целым куском. Молодой журналист немедленно обзавелся непромокаемыми сапогами, достал у геологов куртку на «молнии», странную шапочку, похожую на танкистский шлем, и еще кучу всяких вещей, которые с виду делали Роберта настоящим северянином. Но, как считала Маша да и другие анадырцы, Роберт несколько перестарался: все тут было — от унтов до хорошо обкуренной трубки и бороды, которую он стал отращивать, по словам жены, еще в дороге.
Как-то Роберт привел с собой Семена Кутова, застенчивого, худого геолога из комплексной экспедиции. Кутов оказался прямой противоположностью Малявина. Он даже меховой малахай носил с таким изяществом, словно это модная шляпа. И если Роберт старался перенять местный жаргон, то Семен говорил на безукоризненном русском языке и, казалось, даже физически страдал, если слышал что-то такое, что резало ухо, воспитанное на произношении лучших актеров Московского Художественного театра.
— Такого геолога, — любил повторять Роберт, — можно показывать за большие деньги… Ну что это? Человек с поля прибыл, а выбрит, чистое белье на нем, носочки, ботинки блестят. Да что у вас там, в партии, баня?
— С некоторыми трудностями, но баню сделали, — деловито ответил Сеня. — Мы ведь на берегу реки. Приспособили палатку, поставили котел и моемся…
Малявин предложил Маше сделать из Семена Кутова, как он выразился, «заправского обитателя высоких широт».
— Как это? — не поняла Маша.
— Давай пригласим знакомых, устроим ужин, строганины настрогаем…
Маша согласилась и взяла на себя хлопоты о рыбе и оленьих языках.
Все это пришлось доставать на складе колхоза.
Роберт попросил, чтобы мясо было сварено по-чукотски. Он не совсем представлял себе, как это делается. Но, когда Маша объяснила, что оленину придется варить в несоленой воде, храбро сказал:
— Ничего страшного. Для тех, кому не понравится, поставим солонку… А строганину буду делать сам. Спирт тоже за мной.
— Зачем спирт?
— А как же! Чтобы вечер был по-настоящему чукотским. У доктора Горелова выпросил…
Весь этот вечер Семен Кутов просидел на самодельном диване, сколоченном из досок и покрытом оленьими шкурами, а поверх — ковром, единственной ценной вещью, которая сопровождала Машу Тэгрынэ в ее кочевой жизни. Ковер она выиграла по лотерее, когда агитировала за нее жителей Чукотского района и потратила сама на покупку билетов почти половину своей заработной платы.
Роберт строгал в сенях рыбу, вносил белые стружки в глубоких тарелках и все старался, чтобы Семен Кутов ухаживал за Машей. Пытался даже руководить его поведением:
— Да ты что сел так далеко? Садись ближе к ней. Не стесняйся. Ну что из того, что она секретарь окружкома комсомола? Подумаешь! Здесь она просто милая, хорошая соседка — Мария Ивановна Тэгрынэ. Наша Машенька…
Роберт был в клетчатой теплой рубашке, несколько великоватой для него, в плотно облегающих кривоватые ноги джинсах. А Роза выглядела великолепно. Даже местная красавица, работник радио, которую прочили в дикторши строящегося телецентра, сильно уступала ей. Роза надела белый костюм и вся казалась такой необыкновенно белой, чистой, что боязно было прикасаться к ней. Но она запросто таскала из тесной кухни вареное оленье мясо, эмалированные кружки с бульоном, маринованные лососьи брюшки, которые Роберт широким жестом предлагал гостям, приговаривая: