Это был риторический вопрос. Семен уже достаточно протрезвел от крепкого оленьего бульона, чтобы внимательно слушать Машу.
— Он мне сказал гадость про Чайковского, а Левитану отказал в праве представлять русскую культуру… И я очень огорчилась. Огорчилась не тому, что кто-то пытался поколебать мои представления о великих людях. К великим уже ничего не пристанет, что бы о них ни говорили. Меня огорчило другое: то, что потух в моих глазах человек, который меня так восхищал, может быть, даже волновал. Он для меня больше чем умер. Умерших еще долго помнят или стараются вспоминать. А этот исчез бесследно…
Тут вдруг заговорил и молодой врач Саша Горелов, облетавший всю тундру и известный каждому оленеводу.
— Гигиена тундровой яранги… — начал было он.
— Да ну тебя! — прикрикнула на него Роза. — У нас получается прямо дискуссионный клуб, а не вечеринка.
Роза запела украинскую песню… Это была мало исполняемая песня, очень красивая. Пела она чистым, ровным, сильным голосом. Малявин попытался вторить ей, но Роза, не прерывая пения, сделала ему знак, чтобы замолчал, и продолжала одна.
Роберт оставил свою вонючую трубку, забыл про нее совершенно и смотрел на жену влюбленно, словно видел впервые. Маша украдкой глядела на Семена.
Прогорел в плите уголь, в домике становилось прохладно. И Маша предложила:
— Пойдемте, я покажу Анадырь моей юности!
Все оделись, глянули на крепко спавшего малыша и осторожно вышли под лунный свет.
На острове, посреди Казачки, тарахтела электростанция. Если отвлечься от ее шума — кругом царила тишина. Пошли по льду через реку и выбрались на другой берег возле кладбища, у братской могилы первого ревкома. Постояли в молчании и повернули к замерзшему лиману, мимо встывших в лед лихтеров, самоходных барж, направились к старому зданию педагогического училища. Оттуда снова спустились к морю.
— Вот здесь я вышла с кунгаса, — сказала Маша. — Вышла и остановилась в изумлении: какой большой город Анадырь! А в этом городе — одна-единственная улица. С правой ее стороны — наше училище и средняя школа, с левой — детский сад, типография и клуб. Дальше — окружной исполком, милиция — и конец Анадырю… Темными вечерами боялись нос высунуть из общежития. Тогда в Анадыре не существовало уличного освещения. Маленькая электростанция на колесах стояла вот здесь, и механиком на ней работал страшно высокий и худой дядя в замасленном комбинезоне. Сначала я думала, что он негр, но все оказалось проще: лицо у механика всегда было в мазуте, одни зубы блестели.
Маша умолкла и посмотрела на скованный льдом лиман. С грустью подумала: «Вот сегодня пришла сюда вспомнить Анадырь той своей молодости, когда училась в педагогическом училище, а потом явлюсь сюда же вспоминать сегодняшнюю молодость». Но грусть тут же сменилась головокружительной мыслью: «Какая еще большая жизнь впереди! Мне ведь только двадцать семь лет!»
…После той памятной вечеринки и Саша Горелов и Семен Кутов стали частыми гостями в домике на берегу Казачки.
По мере того как устанавливались морозы, усиливались ветры, в комнатах домика становилось холоднее. Исследовав стены, Роберт обнаружил, что межстеновое пространство пусто. Видимо, бумага и стружка, заполнявшие его, во время долгих осенних дождей намокли и упали вниз, уплотнились; мороз и ветер почти беспрепятственно проникали в помещение.
И все же после рабочего дня Маша спешила в свой «особняк», чтобы успеть затопить печку, поставить что-нибудь на плиту, чаще всего оленье мясо, которое варилось без особой хитрости и тем не менее было любимым блюдом гостей в домике над Казачкой.
У Семена наступило относительно спокойное время: экспедиция обрабатывала материалы летних полевых походов. Работа шла хорошо, Семен веселел с каждым днем и порой бормотал какие-то только ему понятные слова. Наконец он объявил:
— Будет еще один прииск на Чукотке. Большой, стабильный и совсем недалеко от окружного центра.
Чукотка переживала начало крутого промышленного подъема. Стоял вопрос о создании здесь специального горного управления. У Маши прибавилось забот. Но все их она старалась оставлять за порогом своего «особняка». Только вот переступать этот порог удавалось далеко не каждый день.
Все чаще Маша летала в Магадан. И там в обкоме ей сказали однажды:
— Готовьтесь к приему большой группы комсомольцев.
С этого времени ее скорее можно было встретить на мысе Шмидта, в Билибине, в шахтах Беринговского, на новых приисках.
— Главное — жилье, — не уставала повторять она, разговаривая с руководителями предприятий. — Не забывайте, что на Чукотку, в Арктику едут люди, не привычные к нашему климату.
Иные возражали:
— Главное — это производство, добыча золота. Ради этого в конечном итоге все и затевается. А людям мы платим двойную заработную плату, оплачиваем отпуск в любую теплую часть нашей страны и даже за границу: только работай, не хнычь!.. Конечно, важны и бытовые удобства. Хорошо отдохнувший человек работает лучше, дает больше продукции, того же золота.
И все-таки для приезжающих готовили неплохое жилье. Лучшее, что можно было построить тогда в здешних условиях.
Маша осматривала еще пустые общежития и не стеснялась мечтать вслух:
— Придет время, когда к нам поедут за опытом из других районов страны, будут любоваться прекрасными северными городами. У нас появятся плавательные бассейны, сколько угодно горячей воды, тепло. А тепло на Севере — это такая драгоценность, такое благо! Нигде оно не ценится так высоко, как здесь.
На одном из новых северных приисков перед прибытием комсомольцев с материка она сама вместе с уборщицами прошлась по комнатам с веником и шваброй. Даже не вернулась в гостиницу — осталась ночевать здесь.
Утром за ней заехал начальник прииска Коля Ковынев ее ровесник, окончивший Ленинградский горный институт. Вместе отправились встречать новоселов.
Самолеты приземлялись прямо на ледовое поле, расчищенное на реке. Лед был трехметровой толщины, а река в этом месте, перед впадением в океан, текла удивительно ровно, как по начерченной стреле десятикилометровой длины.
Два «АН-12» с интервалом в пятнадцать минут приземлились на реке. Оркестр грянул марш. Из вместительного чрева самолета высыпали комсомольцы. Сгрудились возле импровизированной трибуны из плотных снежных плит. Рабочие, сооружавшие эту трибуну ночью, сделали ее в виде маленькой копии Мавзолея.
Ковынев сказал короткую приветственную речь, а потом предоставил слово Маше.
— Дорогие земляки! — сказала она и почувствовала, как по толпе прибывших прошла волна оживления. — Да, я не оговорилась. С этой минуты вы мои земляки, люди Чукотки. У вас молодые руки, вы сильны и выносливы. Оглянитесь вокруг! — Маша сделала паузу, давая новичкам возможность осмотреться, увидеть дальние горы, освещенные набирающим силу солнцем, голые — снег там не задерживался — бело-розовые их вершины, похожие на гигантские женские груди, необозримое пространство тундры, открытое на все стороны.
Маша помнила, как сама она впервые углубилась в показавшийся ей нескончаемым ряд деревьев в подмосковных Вешняках. Ее охватил тогда ужас. Она бежала через лес и старалась смотреть вверх, чтобы не потерять неба. А выбравшись из леса, долго не могла отдышаться и все думала: что же может быть хорошего в пространстве, ограниченном со всех сторон, пусть прекрасными — с этим она согласна, — деревьями? Ей и в голову не приходило, какое удручающее впечатление производит поначалу на людей из тех мест бесконечная снежная равнина, как угнетает непривычного человека мысль о том, что на этой равнине не отойти далеко от теплого жилья: отойдешь — наверняка расстанешься с жизнью