А с трибуны произносились прощальные речи… Даже не речи — люди просто высказывали свои сокровенные думы.
Необыкновенно чистые, искренние слова разносились над осенним Анадырским лиманом. Солнце светило ясно, спокойно, ровно, и старушки, снова оказавшиеся возле Маши, уже громко повторили:
— Наргынэн хорошо провожает — небо совсем чистое, будто и не порог зимы…
Люди взобрались на крыши домов, облепили стальные фермы строительных кранов. Затаив дыхание слушали они рассказ старой анадырской жительницы, бабки Синицкой, которая все видела и слышала в ту далекую февральскую ночь.
— Да кабы мы знали! — звенело над притихшей толпой. — Да кабы мы понимали тогда! Темные были мы!..
А потом над свежей братской могилой членов первого ревкома Чукотки прогремел салют, и в музыку Гимна Советского Союза вплелись гудки стоящих на рейде теплоходов.
«Да кабы мы знали, — продолжало звенеть в мозгу и сердцах. — Да кабы мы понимали тогда!..»
Стало уже совсем темно, когда Маша вновь вышла из гостиницы. Освещенные улицы остались позади. Впереди маячили лишь корабельные огни на лимане. Осторожно нащупывая ногами дорогу, она вернулась на высокий берег. И как ни густа была темень, новая братская могила виднелась издали — холм из живых и искусственных цветов четко проектировался на узенькой светлой полоске неба. Все, что сумели вырастить анадырцы в своих новых квартирах, помещая цветочные горшки в самые теплые, лучше всего освещенные уголки, они принесли сюда.
Маша обошла цветочный холм, под которым скрылась гранитная плита, и стала лицом к лиману. Она не помнила, сколько времени простояла здесь, растворяясь в темноте, пока не почувствовала, как на щеку упала прохладная снежинка, пощекотала кожу и растаяла.
Зима все-таки вернулась, подарив анадырцам лишь один солнечный день.
2
В гостинице, где остановилась Мария Тэгрынэ, жили ученые, приехавшие из Новосибирска, Хабаровска, Владивостока, Ленинграда, Москвы, Магадана. В окружном Доме культуры происходил симпозиум, посвященный пятидесятилетию установления на Чукотке Советской власти.
Симпозиум… Какие слова появились на самом краю земли советской! В Москве Маша время от времени получала газету «Советская Чукотка» и как-то с удивлением прочитала заголовок: «Форум оленеводов Канчаланской тундры». Это звучало так необычно, что она не удержалась и рассмеялась весело. Ее воображению представилась забавная картина: канчаланские оленеводы, люди серьезные и степенные, враги пустого словопрения, — на древнеримской площади, именуемой форумом; сидят там в своих камлейках, напоминающих туники, а из-под подолов торчат жилистые ноги, исходившие кочковатую тундру, каменистые склоны пустынных холмов, бесконечные снежные пространства…
И тут же вспомнился окружной Дом культуры. Каким прекрасным казался он, когда его только что воздвигли над лиманом! Впрочем, и теперь анадырский Дом культуры выглядит неплохо, хотя уже требует основательного ремонта.
…Юбилейный симпозиум проводился, конечно, там. Очередной оратор допивал из граненого стакана последние капли желтой анадырской воды. «Классовая борьба в чукотской тундре» — так называлось его исследование.
Маша всмотрелась в докладчика. Да, это был Николай Кэральгин, соученик ее по Анадырскому педагогическому училищу, впоследствии студент Ленинградского университета, затем аспирант Института истории. Появившийся на свет в Хатырской тундре, в яранге оленевода, он оказался прирожденным ученым — упорным в поисках истины, скрупулезным, точным. Даже в личной жизни он отвечал самым распространенным представлениям о жреце науки: несмотря на приятную внешность, оставался убежденным холостяком, одевался довольно небрежно, интересовался только своим предметом да классической музыкой.
Маша устроилась в последнем ряду, хотя зал был большой, а ученых приехало не так уж и много. К тому же изрядная их часть оказалась в президиуме…
Докладчик допил свою воду и продолжал ровным голосом:
— Наиболее серьезное сопротивление Советской власти оказали владельцы тысячных стад, чукотские феодалы, оленные хозяева, эрмэчины. Установление новых общественных отношений угрожало именно им. Остальные слои чукотского общества того времени восприняли Советскую власть всем сердцем. Пришел именно тот общественный строй, который был по душе трудовому человеку севера, воспитанному в силу своего исторического положения, а равно и положения географического в традициях коллективизма, взаимной выручки. Имущественное расслоение среди приморских жителей только начиналось и еще не достигло таких размеров, как расслоение в тундре. Общество в тундре было сложным организмом, сохранившим, с одной стороны, пережитки родового строя, первобытного рабства, а с другой — создавшим свой, северный феодализм, где эксплуатация пастухов была доведена до той бесчеловечной стадии, когда охранитель стад оказался низведенным до животного, гораздо менее почитаемого, нежели олень…
«Николай не так уж бесстрастен», — отметила Маша, и, будто угадав ее мысли, он постарался укрепить их.
— Владельцы больших стад, — доносилось с трибуны, — держались на границе Корякии и Чукотки, а также в горных труднодоступных долинах почти до послевоенных лет. Они, первыми поднявшие оружие против Советской власти, поправ древнее правило чукчей — никогда не убивать человека, — попробовали затем отгородиться от новой жизни расстоянием. Но если уж идеи ленинизма, — тут голос ученого заметно повысился, — преодолели расстояние от Москвы до Анадыря, то рано или поздно они должны были достигнуть и. далеких стойбищ Армагиргина, Аккра, Гэмалькота, Гатле, Ранаутагина…
Машу словно ужалило невидимой иглой. «Гатле!..» Сколько будет жить она, всегда время от времени ей придется слышать это имя. Никуда ей не укрыться от него. И хоть близкие товарищи порой утешают тем, что, по существу, она не дочь Гатле, что он никогда не интересовался, осталась ли она жива или погибла, все-таки именно Гатле зачал ее в своей обширной яранге, где висело четыре полога по числу жен…
Мария Тэгрынэ потихоньку встала и вышла на улицу, неторопливо пересекла площадь, постояла с минуту у знакомого двухэтажного здания и поднялась на второй этаж.
У секретаря окружкома кабинет был светлый, просторный и ярко освещался многочисленными, умело скрытыми лампами дневного света. Перед окном, за обрывом, вздымались высокие трубы котельной.
— Давай сначала посмотрим новый Анадырь, — предложил Петр Ходаков, — потом будем разговаривать. А на трубы не обращай внимания, недолго осталось дымить им. Построим мощнейшую на северо-востоке теплоэлектростанцию, и они уже не потребуются. Будет вдосталь и тепла и электроэнергии. Хочешь, для начала поедем туда, на стройку?
Маша охотно согласилась.
У подъезда их ждала светло-голубая «Волга».
«Хорошо стали жить в Анадыре», — с доброй усмешкой подумала Маша, вспомнив, как в бытность ее секретарем окружкома комсомола в Анадыре появился первый автомобиль. У начальника милиции. И все, в том числе и она, ой как завидовали ему!
— У комсомола теперь тоже свой транспорт, — сказал Ходаков, словно угадав, чему она улыбнулась. — «Газик»-вездеход. Сами выбирали. На твоем месте сейчас знаешь кто? Георгий Оттынто. Заядлый охотник! Чуть ли не на работу с ружьем ходит.
— Откуда он родом? — спросила Маша, не сводя глаз с рядов новых домов, выросших за долгое время ее отсутствия.