— Да это понятно… — Перхуша нахлобучил шапку. — С Христом. А как без него?
— Никак, братец. Поехали! — Доктор хлопнул его по плечу.
Перхуша рассмеялся, вздохнул, махнул рукой:
— Воля ваша!
Откинул запорошенную полость, влез на сиденье. Доктор, пристегнув сзади самолично свой саквояж, уселся рядом с Перхушей, запахнулся с выражением удовлетворения на лице и чувства важной, успешно проделанной работы.
— Как вы тутось? — Перхуша заглянул под рогожу.
В ответ послышалось дружное ржание застоявшихся лошадок.
— Ну и слава Христу. Н-но!
Лошадки заскребли копытами по протягу, самокат задрожал и тронулся. Перхуша выровнял его, направляя на путь. Глянув на лежащую впереди дорогу, оба седока сразу заметили, что за время возни с лыжей снег совершенно занес след от обоза, проехавшего по ней ранее, и дорога лежала впереди белая и чистая.
— Во как снегу-то подвалило — гусём не утопчешь! — причмокнул Перхуша, поддергивая вожжи. — Пошли, пошли ходчей!
Но лошадей, скучавших все это время под своей рогожкой, не надо было погонять: они взяли бодро и побежали по мерзлому протягу, звучно выбивая дробь своими маленькими, коваными копытцами. Самокат резво пошел по свежему снегу.
— Нам бы лог проскочить, а там, вповерх, дорога хорошая до самой мельницы! — крикнул Перхуша, жмурясь от снежного ветра.
— Проскочим! — приободрил его доктор, пряча лицо в воротник и малахай и оставляя наружи лишь свой крупный нос, успевший слегка посинеть.
Ветер нес хлопья, крутил их впереди, стелил поземкой по дороге. Лес кругом был редковат, с заметными следами порубки.
Доктор увидел старый, сухой, видимо, много лет назад расколотый молнией дуб и почему-то вспомнил про время, достал часы, глянул: «Шестой час уж. Провозились как… Ну да ничего… По такому снегу быстро, конечно, не доедем, но уж за пару часов-то доползем. Надо же, угораздило налететь на эту странную пирамиду. Зачем она? Наверно, просто как украшение ставится на стол. Явно это не деталь какой-то машины или устройства. Обоз вез много таких пирамид, был гружен ими, а одна выскользнула, попала под самокат…»
Он вспомнил хрустального носорога в доме у Надин, носорога, стоящего у нее на этажерке с нотами, с теми нотами, которые она брала своими маленькими пальцами, ставила на пюпитр рояля и играла, перелистывая быстрым, порывистым движением, таким движением, которое сразу передает всю ее порывистую, ненадежную, как мартовский ледок, натуру. И этот сверкающий носорог с острым хрустальным рогом и тонким, завитым, как у свиньи, хвостиком всегда смотрел на Платона Ильича немного насмешливо, как бы дразняще: помни, ты не один ступаешь на этот хрупкий ледок…
«Надин уже в Берлине, — подумал он. — Там, как всегда, зимой нет снега, наверно, дождливо и промозгло, а у них на Ванзее и озеро зимою никогда не замерзает, всю зиму плавают утки и лебеди… Хороший дом у них, с этим каменным рыцарем, с вековыми липами и платаном… Как глупо мы расстались, я даже и не пообещал ей написать… Вернусь — непременно напишу ей, сразу напишу, хватит играть в униженного и оскорбленного… Я не униженный и не оскорбленный… а она чудесная, она очень хорошая, даже когда ведет себя как последняя дрянь…»
— Надо было взять эту пирамиду с собой, — вдруг произнес он и покосился на возницу.
Перхуша, не расслышав, ехал со своим привычным птичьим выражением на лице. Он радовался, что самокат едет хорошо, как будто и не было никакой поломки, что любимые лошадки его бодры, что метель им не помеха.
«Надо же, даже вбок его не ведет, — думал он, правой рукой пошевеливая правилом, а левой придерживая вожжи. — Значитца, ладно дохтур перетянул полоз. Видать, человек со сноровкой, опытнай, сурьезнай. Вишь какой носатай: вези и вези его в Долгое! Дохтора — они тоже многого страшного навидалися, много и чего умеют. Вон летось у Комагона малой попал под косу, так в городе пришили ножку, и приросла, и бегает шибче прежнего… а я, когда морду перекосило, поехал к дохтуру в Новоселец, уколол меня и распластал жвало, и совсем не больно, три зуба вынул, а кровищи полтаза нацедилось…»
Дорога пошла под уклон, лес еще поредел, и вскоре впереди в снежной пелене и замяти возникли неясные очертания большого оврага.
— Здесь, барин, спешиться надо, — произнес Перхуша. — Наверх по такому снежку мои не вытянут. Чай, не битюги трехэтажныя…
— Спешимся! — бодро ответил доктор, ворочаясь.
Они спрыгнули с самоката и сразу по колено провалились в глубокий снег. Дорога здесь была совершенно заметена. Перхуша, заклинив правило в одном прямом положении, схватился за спинку самоката со следами старой, полинявшей росписи, и стал на бегу подталкивать его сзади. Но едва самокат миновал дно оврага и поехал вверх, как сразу стал терять движение, а потом и вовсе встал. Перхуша откинул рогожку, спросил лошадей: