Падают медленно красные и желтые листья; легкий ветер колеблет стынущие ветки; поскрипывает под ногами холодный песок.
Мистер Джемс говорит, как будто бы сам с собою, размышляя:
— Опасный возраст. Русский характер. Больная совесть.
Княгиня прислушивается.
— Поговорите с Игорем, друг мой.
Мистер Джемс, помолчав, говорит решительно и твердо:
— Я не могу, потому что я нехорошо говорю по-русски.
Княгиня удивлена.
— Как? Но вы прекрасно говорите, мой друг! Наконец, вы можете поговорить с Игорем и по-английски. Он, слава Богу, знает английский язык не худо.
Мистер Джемс слегка поднимает брови и пристально смотрит на княгиню:
— О русском характере очень трудно говорить на английском языке. По-русски я говорю правильно, а надо говорить не совсем правильно. Тогда будет хорошо, а если правильно, тогда будет нехорошо. Кроме того, о некоторых вещах можно говорить на всех языках, а о других вещах можно говорить только на каком-нибудь одном языке. Когда князь был маленький, я с ним говорил по-русски и по-английски. Он почти все понимал. А теперь мне трудно. Я теперь не могу.
— Тогда я сама скажу, — говорит княгиня задумчиво.
Они выходят из парка через ворота с колонами; на воротах надпись по-французски: «A mes chers compagnons d'armes». [1]
Княгиня думает, что, когда разбивали парк и Растрелли строил дворец свой, жизнь была все-таки проще и не было таких мучительных противоречий.
Она сообщает свою мысль мистеру Джемсу, но англичанин опять не согласен:
— Русский характер — всегда русский характер.
И княгиня не решается спорить с мистером Джемсом.
VI
После ужина у Альберта в кармане Александра Петровича Полянова осталось денег совсем мало. Утром, когда Анна Николаевна еще спала, Полянов, оставив на комоде два рубля, поехал на Кирочную к Сусликову в надежде застать его дома.
— Если по телефону предупредить, непременно почувствует, что хочу денег занять и улизнет куда-нибудь, — думал Полянов, надевая пальто в передней. — Эх, ведь живет же человек сытно и спокойно, а мне бы только «Благовещение» написать, да вот не напишешь.
У Сусликова на Кирочной был собственный дом, весьма доходный, приданое Марии Павловны. А кроме того Сусликов зарабатывал порядочно, как педагог: он преподавал историю в двух институтах и в коммерческом училище.
— Дома барин? — спросил Александр Петрович пухленькую горничную и, не дожидаясь ответа, устремился в столовую, где увидел в полуоткрытую дверь за чайным столом самого Сусликова.
— Здравствуйте, здравствуйте. Как я рад, что дома вас застал, — начал развязно Александр Петрович, пожимая Сусликову левую руку, потому что правая у него была занята ножом, которым он только что намазывал масло на калач.
— Что это вы, батенька, с тех пор как миллионщиком сделались, раненько вставать стали. Мы ведь с Марьей Павловной вас однажды в четыре часа дня в постели, можно сказать, нашли. Что это с вами приключилось?
«Догадывается, хитрец, зачем я пришел», — подумал Полянов, тотчас же падая духом и уже не веря в успешность своего визита.
А Сусликов смеялся, указывая на стул.
— Чайку налить? Жаль, что вы этакий час выбрали, мне на уроки надо спешить, а то бы мы с вами побеседовали. Я, признаюсь, люблю вашего брата — художника. В душе ведь и я художник, вы знаете.
— Да я ненадолго, — пробормотал Полянов, стараясь не встречаться глазами с остренькими глазками Сусликова.
— Видели? Тепленькая? — подмигнул Сусликов, намекая, очевидно, на смазливую горничную, которая отворила дверь Александру Петровичу. — Третьего дня наняли, а вчера мне супруга выговор сделала. Будто бы я на нее такими глазами смотрю, что неловко перед детьми. Испортили нашу психику монахи. Испортили! Мне порою кажется, что я только один и сохранился в совершеннейшей чистоте. У маня, Александр Петрович, ей-Богу, совсем стыда нет.
— Верю, верю, — криво улыбнулся Полянов, в отчаянии думая, что от этакого разговора нелегко будет перейти к разговорам о деньгах.
— И откуда эта ревность? Не могу понять. Разве я могу разлюбить Марью Павловну? Ничуть. А если я эту пухленькую почувствовал, что за беда! Худо, если бы я без желания, так сказать, размазывал канитель. А я ведь на то и мужчина, чтобы полигамию утверждать. Вы как думаете?
— Я однолюб, — сказал Полянов угрюмо.
— Неужели никогда не соблазнялись никем? А? — заинтересовался Сусликов.
— Никогда, — отрезал Полянов, в крайнем нетерпении желая перевести разговор на иную тему.
— Но позвольте. Как же так? — приставал Сусликов, не обращая внимания на уныние своего гостя. — А в юности как же? Вам сколько было лет, когда вы женились?
— Я у вас денег хочу занять, — брякнул вдруг Александр Петрович, махнув на все рукою.
— Денег? — вытаращил глаза Сусликов.
— Тысячу рублей хочу у вас занять. Да.
— Но, милый мой… У меня нет. Нет у меня тысячи рублей. Да зачем вам занимать? Вздор какой.
— Мне очень нужно. Я вексель дам.
— Какой вздор. Вексель! Зачем вексель. Никогда, мой милый, векселей не подписывайте.
— Вот жаль, я с вами раньше не посоветовался, — невесело улыбнулся Александр Петрович. — У меня этих векселей вот сколько.
И он показал на аршин от пола.
— Целая куча, Филипп Ефимович.
— Ну, тогда, конечно, можно и еще подписать, — хихикнул Сусликов не без ехидства.
— Я к тому говорю, что у меня скоро много будет денег. Я сразу всем отдам. И вам отдам.
— А мне что? Я ведь не кредитор ваш. Мне не надо ничего.
— Но ведь дадите же вы мне, черт возьми! — вскочил со стула Полянов. — Почему бы вам не дать в самом деле? Я отдам. Жена скоро наследство получит.
— Слыхал. Слыхал, — пробормотал Сусликов, как будто раздумывая. — Вот что я вам скажу, Александр Петрович. Денег я вам не дам, а вот посоветовать вам могу.
— Какие там советы! Дайте тысячу.
— Не могу. Нет у меня.
— Пятьсот дайте.
— Не дам.
— Ну, сто дайте.
— И рубля не дам, — совсем уж бесцеремонно засмеялся Сусликов.
— Тогда прощайте, — сказал Полянов тихо, совсем подавленный.
И Полянов пошел в переднюю, забыв подать руку хозяину.
— А совета не хотите? — заторопился чрезвычайно Филипп Ефимович.
По-видимому, у него был в самом деле какой-то план. Полянов с унылым недоверием взглянул на Сусликова.
Филипп Ефимович подошел к Полянову и, став на цыпочки, прошептал ему прямо в лицо:
— Паучинский.
— Что?
— Семен Семенович Паучинский. Интереснейший человек. И он все может.
— Кто он? Ростовщик, что ли? — нахмурился Александр Петрович, не доверяя Сусликову.
«Не издевается ли над ним этот почтеннейший Филипп Ефимович?» — мелькнуло у него в голове.
— Семен Семенович Паучинский — статский советник. Скоро действительного получит. Значит, слово «ростовщик» не совсем подходит в применении к такой особе, так сказать. А, впрочем, если хотите, то и ростовщик. Однако, прелюбопытный, я вам скажу, человек. Советую познакомиться.
— Да ведь как? Ведь, не знает он меня? — спросил Александр Петрович, почувствовав вдруг, что здесь что-то есть.
Сусликов приложил палец к губам.
— Я вам, может быть, устрою. Свидание с ним устрою. Сегодня вечерком позвоните мне по телефону. Этак часов в восемь. У меня идея.
— Хорошо. Позвоню. Как его зовут, говорите?
— Паучинский Семен Семенович.
— Странная фамилия какая, — бормотал Полянов, выходя из квартиры Сусликова.
VII
Как только ушел Поляков, тотчас же Филипп Ефимович схватился за телефонную трубку. В одну минуту сговорился он со своим другом Паучинским о свидании с князем Нерадовым и предупредил о возможной встрече с Александром Петровичем Поляновым.
— Главное, поезжайте к князю в пять часов, а к восьми часам назначил я этому самому художнику разговор по телефону. Понимаете? Но вся суть в князе. Может быть, эти два дела даже связаны и весьма тесно, представьте. У меня, друг мой, такое предчувствие. Не более как предчувствие, однако.