Статский советник Паучинский несмотря на свой почтенный чин, был человек совсем еще не старый. Где он собственно служит, никто этого не знал. Вращался он первоначально среди светских молодых людей, неравнодушных к бюрократической карьере, но вскоре от молодых людей отстал и стал необходимым человеком в двух-трех дамских салонах, занимавшихся отчасти патриотическими, отчасти благотворительными делами. К этому времени он получил небольшое наследство и сразу пустил его в оборот весьма успешно. К этому времени относится также его знакомство с небезызвестным мистиком и «пророком», Ваською Бессемянным, только что появившимся тогда в нашей столице. Паучинский с Ваською на чем-то сошлись. Между прочим, в известном процессе по делу приютских девочек он был как-то замешан, но лишь косвенно и на суде предстал в качестве свидетеля, а не обвиняемого. Одним словом, вышел сух из воды.
Наружность у господина Паучинского была не очень заметная, но при ближайшем знакомстве можно было открыть в чертах его лица кое-что примечательное: губы его были слишком тонки и сухи и кривились нередко в какую-то не совсем обыкновенную улыбку, весьма двусмысленную; глаза были слишком холодны и наглы. При всем том он был собою недурен и даже нравился дамам-благотворительницам, но о делах его любовных никто ничего не знал.
Сусликов звал его почему-то «каинитом» и любил философствовать с ним на разные темы. И с Филиппом Ефимовичем Паучинский был откровеннее, чем с другими. Однажды он проговорился как-то и высказал кое-какие мысли не совсем заурядный, касающиеся одной сусликовской темы. Оказывается, у господина Паучинского была своя собственная система, оправдывающая психологический уклон, известный под именем садизма. По мнению Паучинского, все без исключения могут быть подведены под какой-либо из двух существующих психологических типов. Каждый из нас либо садист, либо мазохист — в широком, разумеется, смысле. На этом действительном или мнимом законе он строил даже целую утопию или, как он выражался, «теорию морального равновесия».
Ровно в пять часов Семен Семенович Паучинский явился к князю Нерадову.
— Очень рад, что вы пришли, — сказал князь, внимательно рассматривая холодное лицо Паучинского. — Я вас никогда не видал, слышал только о ваших делах кое-что и, представьте, лицо мне ваше знакомо совершенно, как будто бы я вас давно знаю. Таким я вас себе и представлял. Не странно ли это?
— Вы проницательны, князь. Вот и все. И, должно быть, не случайно Федор Михайлович изволил однажды заметить: «Ведь, значит же что-нибудь лицо человеческое!» По характеру моему вы и лицо мое удачно определили.
— Лицо человеческое? Федор Михайлович? Какой Федор Михайлович?
— Достоевский. Я, князь, припомнил слова Федора Михайловича Достоевского. Я, конечно, по годам моим не мог быть с ним знаком, но, прочитав его изречение, почувствовал эти самые слова так, как будто слышал их из собственных уст Федора Михайловича.
— Вот вы про что, Семен… Семен….
— Семен Семенович. Меня зовут Семеном Семеновичем Паучинским.
— Так. Я знаю, как вас зовут.
— У вас так много бывает посетителей, князь, что немудрено и забыть кого-нибудь.
— Нет, я помню. Я даже запомнил некоторые ваши мнения и суждения, о которых сообщил мне добрейший Филипп Ефимович.
— А я давно, ваше сиятельство, собирался искать вашего знакомства в надежде узнать у вас смысл некоторых событий, так сказать. Я, признаюсь, весьма интересуюсь направлением вашего ума…
— И я, с своей стороны, — промямлил князь. — Очень рад, очень рад. Однако…
Князь остановился.
— Однако пора перейти к делу, — усмехнулся Паучинский не без явного нахальства.
И вообще во всех повадках этого молодого статского советника чувствовалась наглость чрезвычайная, несмотря на почтительный тон, которым он щеголял с видимым удовольствием.
— Дела? Вы о делах? — переспросил для чего-то князь.
Паучинский сразу подтянулся и как бы замерз в своей серьезности. Он молчал, ожидая, когда у князя развяжется, наконец, язык.
— Я слыхал, что вы занимаетесь некоторыми кредитными операциями, так сказать, — начал князь, решив, по-видимому, не церемониться со своим гостем.
Но и гость не очень смущался оборотом, который приняла их беседа.
— Занимаюсь. В скромных размерах, — признался Паучинский.
— Так вот, видите ли, у меня собственно, есть дело к вам. Но….
— Необходима тайна, — догадался Паучинский.
— Вот именно. Вы угадали, Семен Семенович.
— В этом отношении, князь, вы можете на меня положиться.
— Прекрасно. А не знакомы ли вы случайно с талантливым художником нашим, Александром Петровичем Поляновым? Вот о чем я вас хотел спросить.
— Представьте! Какое стечение обстоятельств… Сегодня вечером у меня будет с ним свидание.
— Не правда ни талантливый художник? Вы живописью интересуетесь, Семен Семенович?
— Отчасти. Вот иконы собираю. И некоторых западных мастеров люблю, должен признаться. Вот Гойю люблю, Босха тоже. Брейгеля-старшего одну картину очень люблю.
— Какую картину?
— «Слепых» его. Эта картина в Национальном Музее в Неаполе имеется. Очень острая картинка. Знаете, у слепых белки такие бывают синие? Так в этаком сине-белом тоне вся картина выдержана. У меня такое впечатление осталось по крайней мере. Я заметил, что иногда в картине до пяти, до семи тонов разных бывает, но если один какой-нибудь слишком выразителен, то его только и помнишь. Вот в этой Брейгелевской картине запомнился мне сине-белый тон, очень странный и соблазнительный. Если будете когда в Неаполе, зайдите посмотреть.
— Я этих «Слепых» знаю, — процедил сквозь зубы князь. — А вы почему про них так размазали?
— «Размазали», — сделал вид, что удивился бесцеремонному выраженью князя, его хитроумный гость.
— Ну, да… Размазали. Вы чему собственно удивляетесь?
— Я не размазал. Я лаконичен.
— Фу ты, черт! — рассердился вдруг князь. — О чем мы с вами, однако!
— Уклонились! Уклонились! Это верно, — почтительно подхватил Паучинский, довольный, кажется, что князь разгневался.
— Так вы говорите, что у вас сегодня свидание с Александром Петровичем Поляновым? А не секрет, о чем собственно будет у вас с ним разговор?
— Да я и сам не знаю. Филипп Ефимович намекал, что господину Полянову нужны деньги…
— А! — протянул князь. — И вы, значит, собираетесь оказать ему услугу в этом отношении?
— Едва ли. Полагаю, князь, что я не смогу ему быть полезен.
— Почему же, однако?
— Откровенно говоря, князь, не вижу гарантий, что господин Полянов своевременно будет точен в расчетах по обязательствам. А я не меценат, изволите ли видеть. Господину Полянову надо бы себе Медичей найти. Без покровителей художнику смерть.
— Этому даровитому художнику в самом деле как будто не везет. Не умеет он ладить с людьми. Строптив, — усмехнулся князь. — Но если вы, Семен Семенович, так твердо решили денег ему не давать, зачем же вы согласились на это свиданье?
— Я сам чувствую, что как будто и не следовало мне назначать свиданье господину Полянову, но соблазнился. У меня слабость, князь, к такого рода положениям. Я любопытен. Нахожу удовольствие в этаких опытах. Разве не любопытно посмотреть на даровитого человека, а тем более, когда у него душевное смятение? Ведь, это, пожалуй, театр, так сказать.
— Психологией интересуетесь?
— Вот именно.
— А по-моему, вам следует господину Полянову дать необходимые ему деньги.
— Почему же, однако, следует?
— Противоестественно как-то, что настоящий художник задыхается в нужде, а мы с вами благополучны.
— А вы? Почему же вы сами? — неосторожно спросил Паучинский.
— Господин Полянов у меня денег не возьмет.
— Вот как! Вы, кажется, были с ним когда-то знакомы?
Князь нахмурился:
— Был. Давно.
Паучинский пристально посмотрел на князя.
— Если вы находите нужным, тогда разумеется… Одним словом вы можете располагать мною, князь, как вам угодно.
Князь кивнул головою.