— Пить, — выдохнул я прежде, чем открыл глаза.
Рот полностью высох и ничего не чувствовал, я словно песка наелся.
— Вот.
Кто-то заботливо ткнул мне в губы трубочкой, я ухватился за неё и стал жадно высасывать через неё жидкость, как оказалось — обычную воду, хотя конкретно в данный момент я бы предпочёл чего-нибудь покрепче. Я был жив, но боль никуда не ушла, она просто сменилась с душевной на физическую. Болело у меня многое — голова, рот, горло, лёгкие, левое плечо, живот, желудок, кишки и левое бедро возле колена. Хотя, болезненный крик души всё же остался.
Анна.
Это ты?
Ты здесь, со мной? Это не было одной из галлюцинаций? Ведь там я был в больнице, да и сейчас, похоже, я всё ещё в ней нахожусь — этот запах невозможно перепутать с чем бы то ни было. Пахнет лекарствами, хлоркой, как ни странно формалином и, что уже менее удивительно — смертью. Люди умирают везде, но чаще всего в двух местах — на поле брани в лучах славы, или же абсолютно бесчестно, гадя себе в трусы, в больничной койке. К сожалению, к первой категории я уже не могу себя отнести, но во вторую мне бы попасть тоже не хотелось.
Я открыл глаза, но при этом веки разлепились только на правом — левый как будто суперклеем залепили.
Всё тот же больничный потолок, но уже другой — в моих галлюцинациях он был гладкий и чистый, а этот весь в водных потёках и мелких выщербинках, словно кто-то решил пошутить и приклеить к потолку щебёнку вместо человеческой побелки.
— Всё, — прошептал я.
Связки меня почти не слушались — тоже пересохли, как знаменитое соляное озеро в центре США. Но мой помощник меня услышал и тут же убрал стакан с водой. Я сделал колоссальное усилие и повернул голову вправо, чтобы убедиться, что рядом со мной действительно сидит красивая худая девушка с тёмно-красными, без сомнений крашеными волосами.
— Привет, сын, — сказал папа, когда я посмотрел на него.
Не знаю, что я почувствовал в этот момент, быть может, разочарование и обиду, но в то же время облегчение. Отец был жив-здоров, по крайней мере, внешне, раз уж он не был ни на соседней койке, ни в больничной одежде. Но его лицо… он постарел лет на десять. Неужели я так долго был в коме?
Обе мои руки лихорадочно дёрнулись, послушно выполняя команды глупого мозга, и стали ощупывать меня. На левом плече тоненькая повязка, абсолютно сухая, поперёк всего живота — раза в два толще. Бедро тоже в повязке, но не в гипсе, что странно. А вот голова… Всё как в той галлюцинации — перебинтована, и левый глаз прикрыт толстой квадратной марлевой повязкой.
— Что с моим глазом? — взволнованно прохрипел я. — Что с моим глазом?!
— Да лежи ты, лежи!
Я сам не заметил, как я попытался вскочить — отец тут же мощным движением повалил меня обратно в койку. Насколько я понимаю, провалявшиеся десять лет в коме не могут даже пальцами шевелить, не говоря уже о том, чтобы поднять туловище в вертикальное положение, ведь за такое время все мышцы полностью атрофируются, будучи в абсолютном бездействии. Недаром говорят — овощ. Не хочу быть овощем, уж лучше убейте меня, или дайте мне это сделать самому!
— Что с моим глазом? — уже куда более спокойно прошептал я.
— Да здесь он, — раздалось с другой стороны койки.
Я повернул голову влево и увидел на соседнем месте Пашу с перебинтованной левой половиной тела от плеча и где-то до колена. Между нами была тумбочка, из которой он достал воняющую формалином банку, в которой плавал…
— Убери это!!! — рявкнул папа. — Ты совсем идиот?! Проклятье, смотри, что ты наделал… Чёртов…
Дальнейшее я уже не услышал, поскольку снова провалился в беспамятство.
Когда я очнулся, я на секунду испугался, что я снова галлюцинировал, но затем, повернув голову вправо, увидел отца. Он стоял возле окна и напряжённо и очень внимательно наблюдал за чем-то на улицу, его большой силуэт освещало ржавое закатное солнце. Небо не очистилось, в нём только появился крохотный разрыв, тут же затянувшийся, когда я сфокусировал на нём взгляд, после чего я заметил, что на улице снова идёт снег.
— Проклятая погода, — пробормотал я.
Папа обернулся и, заметив, что я снова в сознании, подошёл к моей койке, присел на стоящий рядом стул и предложил мне воды всё из той же трубочки. Мой рот снова пересох, но уже не настолько, чтобы я вместо языка ощущал во рту у себя наждачную бумагу, а так, как иногда бывает после сна. Я отпил немного, а потом сказал:
— Спасибо. За всё.
Папа задумчиво повертел стакан в руках:
— Это просто вода.
И, пожав плечами, вернул стакан на место.
— Сколько я был в отключке? — спросил я.
Голос слушался меня куда лучше, да и самочувствие было на более высокой планке по сравнению с прошлым разом. Болели только желудок и голова, особенно то место, где должен быть мой глаз.
Я вздрогнул от этой мысли: у меня нет одного глаза. Никогда бы не подумал, что это может со мной случиться.
— Пару дней, — ответил он. — Как ты себя чувствуешь?
— Как будто меня поезд переехал, — ответил я. Подумал и добавил: — Намотав при этом мои кишки на рельсы.
— Так плохо? — помрачнел отец.
Даже представить не могу, как он изводил себя последние дни, пока я лежал в коме. Всего несколько месяцев назад он потерял своего младшего сына, после чего вернулся к себе домой, пожил там ещё некоторое время и снова уехал в Питер. Потусил с Наумовым, в результате чего, конечно, косвенно, чуть не потерял уже старшего сына, последнего. А я при этом ещё говорю, что это мне плохо.
— Пап, я голоден как волк! Я ведь два дня ничего не жрал!
Это его немного успокоило, он даже попытался улыбнуться.
— Тебе сейчас нельзя, — он покачал головой. — Неизвестно ещё, что дальше будет с твоим пищеварительным трактом.
— Так плохо? — спросил я его словами.
— Да как тебе сказать, — папа в задумчивости почесал затылок. — Врачи ни фига не понимают. Ещё два дня назад они собирались тебе делать резекцию желудка, удалить повреждённую часть, а вместе с ней двенадцатиперстную кишку и ещё двадцать сантиметров тонкой кишки — рентген показал, что они у тебя были изорваны в клочья.
— Были? — я заметил, как он выделил это слово.
— Да, были, — подтвердил он. — Едва сунулись делать операцию, как увидели, что рентген наврал, и повреждения не так страшны. Запаяли дыры, кое-где наложили швы. Собираются через час снова вести тебя на другой рентген — думают, что тот сломался. Смотреть, что там да как, у тебя внутри.
— С рентгеном всё в полном порядке, — сообразил я, махом объяснив для себя и своё прекрасное самочувствие, и чудесное исцеление.
За следующие пять минут я рассказал папе об RD и его свойстве заживления, о Паше, которого почему-то сейчас не было в палате, хотя, как я видел по его вещам, его положили рядом со мной, и о том, как я залечил одним уколом ему спину после нашей первой стычки с одержимыми.
— Вот как? — удивился отец. — Что-то я подобного не замечал, когда принимал…
И тут же осёкся, поняв, что сболтнул лишнего.
Но я ухватился за последнюю фразу и мигом размотал тот клубок, который уже несколько дней не давал мне покоя. Разом несколько крупных кусочков мозаики встали на свои места, и я увидел часть общей картины.
— Так это был ты! — потрясённо выдохнул я. — Ты спас меня во время метели, когда меня вышвырнули из окна! Телекинез! А я думал, что…
— Индюк тоже думал, — скривился отец.
По его лицу я понял, что он не хочет продолжать этот разговор, и я приготовился уже было попросить отложить его на потом, но он продолжил сам:
— Нет смысла от тебя это больше скрывать. После похорон Сашки я, вернувшись в деревню, никак не мог найти себе места, я не мог спать, не мог есть, не мог работать, хотя скажу честно — пытался. Мне очень не понравились твои слова про RD и про этого Наумова, и поэтому вскоре я начал искать по Интернету информацию про него, я пытался понять, что же это за человек, и почему ты так о нём отзываешься.