— А вы б выделили, товарищ, из раскулаченных запасов!
Худой, строгий распорядился, где кому сесть. Хадоська, заплаканная, заботливо усаживала, просматривала, куда что положили. Хадоська загоревала. Игнат оглянулся:
— Не плачь! Москва слезам не верит!..
Когда приказали ехать, оглядел всех:
— Спасибо нашему председателю и советской власти за то, что так заботятся о трудовых людях!..
— Вы не разводите агитацию! — сказал Гайлис.
Хадоська бежит за возом, на котором везут отца, причитает. «И я! Няхай и меня!» Хоня останавливает, вырывается.
Маня всхлипывает: отца ее повезли в тюрьму. Мать одна да братья на возу.
По Глушаку никто не плачет. «Бывайте, люди добрые!..»
Дать жизнь Степана. Образ. К нему в Водовичи приезжает мать — сокрушается. Евхим заехал однажды. Приглядывается. Встретил Степан недобро: и так косо поглядывают.
Когда стали раскулачивать, идет в Курени. Хочет спасти мать. Жалеет ее очень. Говорит с нею. Она плачет, отказывается. Куды ж его одного. Вместе вековали, вместе и пропадать будем.
Сестра прибегает к нему. Или дочка ее — по ее просьбе. Отпустили сбегать. Попрощаться.
Прощается. Он — чтоб осталась с ним. «Куда ж он один». Он: «И я с тобою». Она просит: чтоб и не думал.
Однако он выходит. Ждет.
После бюро, когда Гайл[иса] исключили и Апейке «дали», Криворотый добивается: раскулачить Ганну.
Приходит.
— Собирайся.
— Куда ето?
— За мужиком своим.
— Ты что, гад, смеешься?
— Милиция придет. Уговаривать не будем.
Вышел. Параска успокаивает.
Собирается в Юровичи. Сразу к Башлыкову. Напала на него.
— В Мозырь поеду!
Тот колеблется минуту. Потом:
— Самоуправствовать не дадим никому.
Василь идет к Миканору.
— Поздно. — Миканор не принимает.
…Снова вспоминает Ганну. Правду сказала. Надо было идти. Не было б этого.
Надо было. Кто знал. Надеялся на лучшее. Лучшего ждал. Дождался. Дурак — на лучшее надеялся.
А может, теперь не поздно. Как бы повидаться? Поговорить.
Дошло: ездит к ней из райкома. Слухи какие-то. Может, сплетни. Сплетни, конечно.
Идет в Глинищи.
Встреча. Она холодная.
— Нет, Василь.
— Почему?!
— Есть причина. Дитя у меня. Евхимово.
Помолчал. И тут Евхим. Век будет.
— Доглядим как-нибудь.
— Нет.
— Сама ж говорила.
— Говорила. Было время.
— Дак теперь что?
— Слышал же.
— Дак я ж сказал.
— Не одно ето…
— А что?
— Перегорело.
Не сразу.
— А, ну тогда… конечно…
Шел и думал. Тот городской все. Отбил. Понятно. Где ему с тем тягаться!
И так жаль. Так обидно стало, что потерял. Что все так нескладно вышло.
Доля насмехалась над ним.
Снова ожидание. Ожидание беды. Без надежд на просвет. Ненависть и страх.
Немило все. Зачем и жить.
Василь оставляет село. Идет на лесозаготовки. Чувство облегчения. (Не так гнетет.)
Много таких.
Потом, после «Головокружения от успехов», как отрезвели; в Мозыре иное настроение. Будто виноватость.
У Башлыкова, отмечает в одном месте Иван Павлович, реакция на статью такая: «Растерян. Не понимает ничего. Или — тактика, подход, временное».
После постановления «Об искривлении…» приехала комиссия из окружкома. Три человека. Башлыков принял это как и надлежало — естественно.
Было все ж тревожно: комиссия — это комиссия. Работает, чтоб найти. Плохо, что приехала в такое время. Люди после статьи «Головокружение [от успехов]» нащупали лазейку.
Он предвидел это, когда читал статью. Льготы дали отсталым настроениям. Что ж, так надо. Раз Сталин сделал, значит, так нужно. Сталину и ЦК виднее, они учитывали положение страны в целом. А для его района это не на пользу.
Как нарочно, такое в районе — и на тебе, комиссия. Что ж, комиссия разберется, увидит, он делал все как следует, твердо вел большевистскую линию. Действовал соответственно указаниям высших органов. Не щадил себя. Сделал все, что можно.
Башлыков спокойно, с достоинством доложил комиссии о положении в районе, о том, что делали. Называл решения, сообщал о принятых мерах, подкреплял цифрами. По памяти. Они слушали, записывали. Его рассказ, было видно, вызывал у них одобрение.
Потом расспрашивали других, в райисполкоме, говорили с Кудрявцом. Насколько Башлыков знал — Кудрявец передал, — тут также все было чисто. Хуже было, когда поехали по району. Дошло потом, что в Алешниках заинтересовались Гайлисом, говорили с ним. Что долгая беседа была в Глинищах. Заезжали в Курени. Об этом и о многом другом сообщил Дубодел. Говорил с недовольством, высокомерно.