От следующих после романа «Метели, декабрь» незавершенных книг «Хроники» в архиве Ивана Павловича остались фрагменты, главы, значительно раньше написанные. Больших две.
Самые интересные о том, как Евхим, скрывавшийся в лесах, возвращается в Курени, чтоб отомстить всем — Ганне, Василю, Миканору. Этот отрывок мы и даем в завершение публикации.
Евхим стреляет в Василя. Это в тексте и было разработано, как Ганна пытается уберечь Василя. Но имеется позднейшая авторская правка: вместо вычеркнутого Василя надписано имя Миканора. Возможно, все в этой сцене переработалось бы «под Миканора».
Но здесь мы даем текст первоначальный — действуют Василь и Ганна.
Милиционеры шли следом. Постреляв издали, поняли, что взять легко не удастся, отстали. А они все гнали и гнали. Увязая в глубоком снегу, ломились сквозь заросли кустарника, озираясь, сунулись через полянки. Чтоб сбить погоню со следу, торопливо, в тревоге бежали по чужим протоптанным тропинкам.
Только под утро, в каком-то глухом ельнике, свалились — отдышаться. Свалились прямо на снег, под низкий лапник, с которого сыпалась колкая, морозная пыль, молча остывали от бега. Все были понурые, все, должно быть, думали об одном. Это — конец, это гибель. (Банда разбита, берлога раскидана.) Им троим удалось спастись: Цацуре, Кандыбовичу и Евхиму. Они выбрались из беды, спаслись, но смерть еще как будто ласкала их, была еще такая близкая в памяти. И не только в памяти, она, казалось, преследовала их, подстерегала каждый миг…
Вверху уныло прошумел ветер, низкая ветвь сыпанула на них снежной пылью. Где-то далеко протяжно проскулил волк, — от этого завывания еще плотнее охватила тревога и одиночество. Они были одни среди гущи, предательской чащобы и промозглой стужи.
— Кеб немного — каюк!.. — первый нарушил молчание Цацура.
Кандыбович, бережно державший перевязанную грязным лоскутом раненую руку, простонал:
— Донес кто-то…
— Зима… Следы небольшие… — заперечил Цацура.
Кандыбович скрипнул зубами:
— Треб найти, где согреться!..
— Аге, найдешь! Как раз на милицию и напорешься!..
— И назад, ядрёнть, нельзя… — не так рассудил, как поплакался Кандыбович.
— Аге, ждут там.
— Такой тайник был! Обогретый, теплый…
Кандыбович застонал. Евхим, которого уже давно злило нытье Кандыбовича и раздражали стоны, наконец не вытерпел:
— Заткнись, ты… зануда!
— Тебе бы так! — обиделся Кандыбович. — Кость, могет, зацепило… Горит…
— Терпеть надо!
— Попробовал бы сам!..
— Нашли время грызться, — вмешался рассудительный Цацура.
Евхим мысленно согласился, сдержал себя, сказал, как бы оправдываясь, примиренчески, мягко:
— Чего тут плакать… «Обогретый, теплый»… Было — да сплыло… Нечего жалеть. Теплее все равно не станет…
— Да и впрямь, — согласился Цацура. — Новый искать надо тайник, ды — обогревать! — Он добавил рассудительно — Пока бы хоть на ночь, кеб не околеть… Может, где на лугу? В стогу, а?
Евхим запротестовал:
— В стогу — плохо. Могут за сеном приехать.
Но другого выхода не было. Холод подбирался все сильнее, все злее, а потому, особо не рассуждая, вылезли из-под лапника, потянулись поискать, хоть на первую пору стожок. В густом сосняке, горбясь в глубоком снегу, внезапно набрели на выворотень — огромнейшая сосна, падая, зацепилась за своих подруг и зависла, большущая шапка, вывернутая с корнями земли, легла над ямой, как стреха. С этой стрехи, обсыпанной снегом, будто жерди-лапы, торчали голые, побелевшие пальцы корневища, с двух сторон надорванные корни так и остались в земле: повиснув, сосна не оторвалась совсем от земли, а только с той стороны, где была шапка-крыша, чуть приподнялась. Получилось что-то вроде пещеры.
— Во, тут можно, — сказал Цацура. — Отгрести снег только.
Выгребли снег из пещеры ложами обрезов. Когда кое-как добрались до земли, приклады залязгали железом, — мерзлый песок внизу был прихвачен ледяной коркой. Евхим пошарил руками в самом глубоком месте, — на их счастье, лужин не было, ледок лег, наверно от позднего дождя. Он вынул нож и стал бить, скалывать ледок.
Наломали лапнику, подстелили поднизом, сколько можно было, прикрыли ветвями дырку, залезли один за другим. Утомленные, голодные, лежали чужие друг другу, злые на все на свете, — молчали, сдерживали холодную дрожь. В этой берлоге было не теплей, чем снаружи. Кандыбович снова шипел, стонал, и Евхиму хотелось просто задушить его. Никогда не думал, что — такой слюнтяй, и без того тошно, а тут еще он, со своим нытьем!