— Выдумал! — запротестовал Цацура. — Через неделю накроют… Как пить дать…
Погребок у них есть… тихий… И около лесу…
Цацура промолчал. Евхим подождал, сказал задумчиво:
— Лбом стену один не пробьешь… — И он открыл вдруг дорогое, заповедное: — За границу подаваться надо… В Польшу…
— В Польшу — плюхнул!
— Кто — плюхнул? — густо покраснел Евхим.
— Ждут там тебя…
— Ждут, не ждут. — Евхим добавил со злостью. — Один выход.
Кандыбович не сказал ничего, но, было видно, остался при своем мнении. Цацура, харкнув желтой слюной, сказал Евхиму:
— Може и твоя правда. Не отцепятся легавые, должно быть…
— Дыхнуть не дадут!
Кандыбович откликнулся не сразу.
— Вам хорошо говорить, — сказал он с раздражением. — А как я, с такой рукою!
— Полечат! — бросил Евхим.
— Охота им там возиться!.. И опять же — граница, черт знает, где! Пока доберешься! А тут — ноги гнутся! Не евши!..
— Дотянешь!
— Не век без харчей будем! — поддержал Евхима Цацура.
Долго молчали. Хоть сидели все вместе, однако почувствовали — Кандыбович — обособленный, чужой.
Евхим кипел от злости. Злость эта была вся на Кандыбовича, на которого Евхим теперь не мог спокойно смотреть. Евхима все раздражало, злило в нем: и то, как он сидел на пеньке, как держал руку, как глотал снег, и, разумеется, каждое его слово. Но если б Евхим умел заглядывать в себя, искать причины своего настроения, он не мог бы не заметить, что злость на Кандыбовича шла совсем не от Кандыбовича, не от того, что тот отказался идти. Кандыбович не меньше злил бы Евхима, если б делал обратное: просил-молил забрать с собою за границу, клялся, что, не обращая внимания на ранение, останавливаться не будет в дороге. Евхим тогда б злился на него, и, наверное, с большим правом, что придется еще возиться с ним лишний раз, когда и без того хлопот достаточно. Евхим злился на Кандыбовича потому, что в нем кипела злость — злость на неудачи, на несчастье, которое искало, на ком остановиться, — она нашла того, кто был близко, перед глазами, был доступный…
— Ну как? — бросил Кандыбовичу, коротко, жестко, Евхим.
— Что?
— Чего дурня гнешь? С нами — пойдешь?
— В Польшу?
— Не в Соловки. За границу, сказал уже.
— Не.
Евхим резко рванул сук ольхи, попробовал сломать; аж пальцы побелели.
— Куда же подашься?
— К своим. Перепрячут.
— К своим? — недоверчиво впился взглядом Евхим.
— К тестю.
— Не брешешь?
— Чего брешу?
— Не валяй дурака… не в милицию?
— Это чего?
— К Харчеву.
Кандыбович вяло засопротивлялся.
— Что ты плетешь?
— Что плету, знаю.
— Ерунду ты знаешь, вот что.
— Не виляй! Вижу все! Духом чую… — он сверлил Кандыбовича глазами. — Грехи замаливать захотел?.. Других выдать. Навести на следы?
— Ну, плюхнул! Надо мне это.
— Знаю я тебя, падла!
Тут вдруг вмешался Цацура, — как будто приказал:
— С нами пойдешь!
— А коли — нет?
— Пойдешь. Нас — больше. Двое, а ты — один.
— Ну, так что — что один?
— Подчиняться должен… Акромя того, Евхим — старший.
— Нет теперь старших… Все равные…
— Все да не все!
Евхим, наконец, переломив, швырнул ольховый сук, голосом, в котором слышалась неприкрытая угроза, сказал Цацуре:
— Пускай идет! — И, посмотрев уже на Кандыбовича, добавил: — Иди!
— И пойду!
— Иди!
Кандыбович, держа под мышкой обрез, сгреб снег около себя, пососал и как сидел, так и остался сидеть.
— Иди! Чего не идешь?!
— А мне не к спеху… Управлюсь…
— Боишься? — Евхим едва сдержался, чтоб не бросить: «гад!»
— Чего?
Не глядя на Кандыбовича, Евхим чувствовал, видел, что тот следит настороженно, обрез, что дулом лежит на коленях, держит… уже наготове в руке. Раненая рука также наготове. Куда и усталость подевалась. Евхим поднялся, нарочно спокойно сказал Цацуре:
— Пойдем!
Цацура послушно встал. Кандыбович по-прежнему делал вид, что не следит, не интересуется ими.
— Мы — сюда, — бросил Евхим наперед. — А ты — туда. Одним разом. — Евхим сказал эти слова жестко, решительно, как непременное условие. — Да гляди, чтоб без штучек каких! — предупредил он угрожающе.
— Нужны мне штучки эти! — согласно, примиренчески ответил Кандыбович.
Евхим заметил, что, услышав его предупреждение, Кандыбович как бы немного поспокойнел: видать, то, что Евхим сам предупреждал, чтоб никаких «штучек», было ему знакомо, что штучек не надо опасаться. Напряженность у Кандыбовича, правда, пропала не совсем, Евхим это почувствовал, и все ж и внимательности прежней уже не было.