— Дай мне! — встал с подоконника Дубодел. Еще до того, как Борис дал согласие, Дубодел двинулся к столу президиума.
Мгновение стоял молча среди сосредоточенной тишины. Вытянул шею, вскинул голову, решительный, неколебимый.
— Граждане, а также гражданки села Глинищи! И особенно колхозники, которые разобрали свое имущество и тем самым вышли из колхоза «Рассвет»! — голос его звучал настойчиво и призывно. Нервно подтянув замусоленный хлопчатобумажный пиджачок, Дубодел, остроплечий, с костистым лицом, на котором кривился, дергался синеватый шрам, стремительно бросился в наступление — Тут уже Борис Казаченко, который передо мной говорил, в своем выступлении правильно сказал, что вы своим вчерашним поступком положили пятно на все село, но он не сказал, что ето пятно легло не только на ваше село, а и легло на весь сельсовет, Алешницкий сельсовет, а также и на весь Юровичский район. Потому что своим поступком, всем тем, что вы сделали, а именно — тем, что вы самовольно расхватали в прошлом частных коней и коров, а также свои, в прошлом частные телеги, плуги, бороны и весь другой обобществленный инвентарь, вы показали всему народу, какое у вас еще мужицкое, неколхозное нутро. Вы думаете только про свою выгоду, и вам наплевать на то, что делается в передовом нашем районе и в нашем округе, а также в нашем Советском Союзе, который в данный момент окружен разной буржуазией, которая из всех сил старается задушить наш Советский Союз, а именно — старается сорвать нашу пятилетку, нашу индустриализацию и коллективизацию, нанести ей смертельный удар!
Дубодел говорил почти без передышки, высоким голосом, обвинял, призывал. По тому, как он говорил, чувствовалось, что для него не так важны сами слова, мысли, которые часто беспорядочно повторялись, сколько тон выступления, тот запал, которому он не давал затухать ни на секунду.
— Во режет! Как репу грызет! — сказал кто-то около Ганны в полутьме коридора. Она уловила в голосе неприязнь.
Старается! — откликнулся кто-то другой, хрипатый, простуженный. — Пропился, полетел из сельсовета, дак теперь из кожи лезет!
— Начальство ж вон рядом сидит! Заметит, можа?
— Аж охрип! И затылок взмок!
Затылок действительно взмок от пота, Дубодел то и дело лихорадочно вытирал его ладонью. Голос его все больше оседал, хрипел, он все чаще вынужден был останавливаться, прокашливаться. Однако и не думал кончать свою речь. Ганна не впервые удивлялась настойчивости и упорству его. Удивление и ее, и тех, что смолили цигарки рядом в полутьме, не только не вызвано было каким-либо сочувствием, а наоборот, было резко неприязненным, за всем тем, что говорил Дубодел, она все время чувствовала его, уже давно и неприятно знакомого ей. «Дал же бог силу человеку и упорство!» — насмешливо думала она, терпеливо ожидая, когда он обессилеет. Обводя острым взглядом лица сидевших в классе людей, видела, многие из них тоже не слушали и ждали того же самого. Очень уж хорошо была известна всем его особа, этого горячего оратора! Ганне захотелось узнать, как слушает Дубодела Башлыков, но из коридора ей видна была только его спина. Все же она утешила себя: «Етого не проведет, наверно! Видал уже таких, не иначе!..»
Гайлис после Дубодела заговорил, показалось, необычайно спокойно, тихо. Подтянутый, в военном кителе, с аккуратно зачесанными назад русыми волосами, стоял он за столом и неторопливо, старательно выговаривая каждое слово, выразительно подчеркивал каждую мысль.
— Были недостатки в работе. Это верно. Были. И недостатки немалые. Большие… — Люди и в коридоре, и в комнатах смотрели молча, внимательно, выжидали. Он же спокойно, весомо укладывал, будто кирпичи: — Честные люди работали, а получали мало. Двести граммов за день. Это не получка. Килограмм картошки — тоже не получка!..
— Не получка! — выдохнул кто-то рядом с Ганной.
— Правильно!
В коридоре и в комнатах забурлили горячие голоса, поднялся шум. Гайлис неподвижно, будто не замечая, постоял, переждал его.
— Мало кормов заготовлено, — продолжал он ровным голосом. — Скотину весной нечем будет кормить. Соломой придется кормить. Значит, скотина будет голодать… это уже видно… — Каждое слово латыша отзывалось среди слушателей неспокойным гулом. В коридоре так гудели, что Ганне трудно было слушать. Кто-то из мужчин не выдержал, крикнул: