— Кто тут?
Он стоял поодаль, во тьме коридора чуть виднелась фигура. Она не то что узнала — догадалась.
— Ты?..
Голос ее дрожал. Она мгновенно заволновалась. Обрадовалась: пришел! Радость недавних встреч ожила вновь.
И он медленно, так же обрадованный, подался навстречу.
— Заходи!
Когда он опасливо зашел, почти зажмурился от света, еще в летней шапке, в расстегнутой свитке, она радостно припала к нему взглядом. На мгновение некстати заметила какую-то белую пыль на рукаве — снег, что ли? — и больше ничего, что бы удивило как-то. Все было такое знакомое, родное. Глядя на него, она не столько видела, сколько чувствовала, вернее сказать, только чувствовала. Будто стояли, прислонясь…
Он, хмурясь, неловко, недоверчиво осмотрелся. Хмурился, может и от света, но ей подумалось, что не нравится ему тут. Спохватилась. Накинула на плечи платок. Решительно шагнула в коридор.
— Пойдем!
Вышли на крыльцо, в темноту, на ветер. Минуту казалось, будто ничего иного и не было, только их встречи. Все как тогда, перед гумном, под яблонею. Как в гумне.
Шли быстро, нетерпеливо. Наконец остановилась. В стороне от дороги, чтоб не помешал никто.
— Приехал! Не забыл! — голос ее прерывался.
— Не…
— Я думала, забыл!
— Скажешь!
— Не приезжал долго!
Он помолчал.
— Не так просто…
Она поняла недосказанное: не так просто вырваться. Маня, мать, соседи. Все следят. Обязанности перед своими. К радости примешался недобрый холодок. Не так просто. Не так просто!
— Ты пришел? — поинтересовалась сдержанно.
— Приехал…
— Из дому?
— Из Алешников… — Он добавил: — Муку молол…
Она спросила, лишь бы не молчать:
— А где телега?
— На улице.
Взяла дрожь. Почувствовала, какой знобкий ветер. Надо было хоть накинуть что-то. Выскочила сгоряча!
— Как ты тут?
Тоска, тревога, любовь слышались в голосе.
— А ничего. — Постаралась скрыть горечь. — Живу… Хорошо живу… А ты?
— Ат…
Много сказало ей это «ат»!
— Маня как? — не сдержала ревнивое.
— Что ей…
— А сын?
— Растет…
Нелегко было говорить: за тем, о чем говорили, вставало много другого, о чем и вспоминать не хочется, и забыть не забывается. Потому и молчали охотно.
Но и молчание было волнением.
— Землю отобрали! — как бы пожаловался он. Ей послышалось в голосе отчаяние. — Всю, что возле цагельни[2].
— Мне говорили, — посочувствовала она.
— Посеянное перепахали. Миканор все…
Он, казалось, ждал, что она поддержит. Скажет недоброе про Миканора. Она не сказала. Зачем бередить лишний раз боль его.
— Не знаю, что будет, — снова послышалось отчаяние.
— Будет что-то. — Спокойно, утешая, сказала: — Хуже, чем было, не будет.
Он подумал над тем, что сказала.
— Может и хуже быть.
— Не будет.
Она была уверена в этом. Снова молчали. Разгуливал ветер, холодил шею, плечи. Пробирала дрожь.
— Ты не обижаешься на меня? — спросил он тихо. Как-то несмело и виновато. Насторожась, ожидал, что она скажет.
— Не-а, — ответила спокойно. Будто удивилась: — Чего обижаться?
Он обрадовался. Потянулся к ней, хотел вроде обнять. Но сдержался. Не осмелился.
— Черт его знает, запуталось все, — сказал.
— Запуталось.
— Что будет, один бог знает!..
Он будто оправдывался перед нею. Вину чувствовал свою, хоть она и виду не подала. Зачем он об этом, виноватый, не виноватый, что с того? Легче разве станет?
— Как ты будешь дальше? — ощутила снова тревожную озабоченность.
— А так и буду.
— Ты не обижайся, — попросил. — Если б можно было!..
Ну, зачем он это? Будто она его винит! Не винит она никого, каждый как может. Каждый сам за свою судьбу расплачивается.
— Не обижаюсь я.
Он все же осмелился. Обнял на прощание, робко, неловко. Будто не обнимал никогда. Она не развела его рук, но и не приникла к нему. Словно и не обрадовалась. Он сразу, чувствовала, понял это, сдержался. Сильные нетерпеливые руки его ослабли. Обняв, словно не знал, что делать. Стояли молча, неподвижно. Было вроде и хорошо, но уже не так, как прежде. Чего-то уже не хватало. Холодноватость была какая-то.
Он поцеловал. Она ответила. Но так же спокойно — больше от воспоминания о том, что было.
— Дак бывай…
— Бывай…
Постояла, послушала, как стучит его телега в потемках. По мерзлой, окаменелой земле.
Когда Ганна бросила Евхима, жизнь, казалось ему, утратила всякий смысл. Как ни нескладно шла она до сих пор, все же был еще в жизни этой хоть какой-то привычный, заведенный людьми порядок, была хотя бы для людских глаз какая-то видимость хозяйства, семейного уклада. Была пускай ненадежная, плохая, но хозяйка, жена, было кому приказывать, кого упрекать, на ком срывать зло…