— Вы должны называть гостей сэрами, — поучал нас тем временем Толя. — Например: вы забыли свой номерок, сэр! Премного благодарен вам, сэр!
— Как-нибудь, как-нибудь, — снисходительно улыбнулся Иван Филиппович. — Авось твою фирму не осрамим. Теперь же можно и покурить.
Мы осторожно опустились в глубокие, кожаные кресла, и странное дело, только опустились, тотчас почувствовали себя каналиями.
— Холлы роскошные понастроили, — оглядываясь и очевидно бравируя, говорил Иван Филиппович. — Настоящей же культуры и не нюхали!
— Действительна… А знаете все же неудобно, возможно, что мы так расселись?
— Плюньте, здесь демократия. Нам, старым интеллигентам, может иной раз и странновато, молодежь же быстро осваивает. Недавно едем в бусе, басе или босе, чума знает как по-ихнему. Словом всей семьей едем. Тесновато. Возле нас стоит нарядная американка, та ремень держится. Я толкнул своего Николая, шепчу:
— Уступи, оболтус, место. Видишь, дама!
— Нет, папа, принципиально не могу.
— Господа, говорю, что за дети теперь пошли. Прямо псы какие то, а не дети!
Тут мать в разговор впуталась:
— Что за ужасные сравнения у тебя, Иван Филиппович!
— Правильно! Заступайся всегда за них, еще не то увидишь!
— Ах, оставь пожалуйста… Но на самом деле, почему ты Коля, не хочешь уступить даме место?!
— Если я буду уступать место каждой бруклинской шлюшке, — говорит Николай, — я потеряю к себе самоуважение.
Тут видим, что наша американка, до того державная себя вполне индифферентно, начинает поводить глазами и краснеет. Мы тоже краснеем, так как чувствуем, что сейчас должно случиться что-то страшное.
— Поздравляю вас с сыном джентльменом, — говорит вдруг дама по-русски, — и начинает пробираться к выходу.
— Понаехали тут разные…, — чтоб как-нибудь выручить брата, ворчит Лена. — Нарядилась под американку, дипишка несчастная, подумаешь!
Или в другой раз Николай мне заявляет:
— Знаешь, папа, я солидарист.
— Что ты дурак, мне известно, — осторожно говорю я. — Что же касается солидаристов, то кто они такие?
— Так, папа, ты всегда, — обиделся Николай. — Критикуешь, не узнав еще в чем дело. Солидаристы это…
Узнать подробностей о солидаристах не пришлось. Появился Толя, дежуривший в тамбуре подъезда, и отдал приказ становиться по местам. Мы поспешно заняли позиции у временных вешалок. Толя стал у стационарной. Одна за другой стали подкатывать машины и из них вылазить громкие, самоуверенные господа, похожие скорей на акул капитализма, чем на врачей. Я снимал пальто и шляпы и передавал Иван Филипповичу. Последний с благожелательной улыбкой, но с большим достоинством их подхватывал и мелкой рысцой доставлял на вешалки. Когда поток гостей на время пресекся, Иван Филиппович, с озабоченным видом, отлучился.
— Сейчас, что-нибудь учудит, — отозвался Толя со своей половины.
— Гм… Почему вы так думаете?
— Будьте уверены. Ивана Филипповича я знаю еще по Германии. Он в лагерях преподавал нам географию в русской гимназии. И его Николай и Лена со мной учились.
Запыхавшись, вернулся Иван Филиппович, в руках у него было две коробочки. Одну из них он поставил на видном месте на стойке и тут же запустил в нее пару карасей-полтинников.
— Пускай воздействуют на сэровскую психологию, — с улыбкой пояснил он. — Другую же мы поставим под стойку и вы отсыпайте в нее мелочишку — и. тут же прибавил: — Не думайте только пожалуйста, что я вам не доверяю, но так будет целесообразней.
— О кей, — охотно согласился я, понимая, что человеку бесконечно тяжело смотреть, как общие гривенники исчезают в чужом кармане.
Снова стали прибывать машины, в холле образовалась очередь. Вешалки гнулись под тяжестью шуб и пальто, и мы опасались, что не хватит места. К счастью делегатский поток вдруг оборвался и мы могли, наконец, вздохнуть свободно. Иван Филиппович заглянул приоткрытые двери зала:
— Все места заняты, — констатировал он. — Красный стол президиума, пульт для докладчика, на стенах портреты вождей, словом все как у людей. Теперь можно часик, другой и отдохнуть.
Мы покосились на кожаные кресла, но вспомнив об их странных свойствах, предпочли простую лавку та стойкой.
— Если бы они только знали, кто их сегодня обслуживает, — вздохнул Иван Филиппович.
— Можно сказать коллеги! Эх, поздновато мы приехали!
— Но почему вы так задержались в Европе? — поинтересовался я.
— Все из-за жениных родственничков, — с горечью в голосе сказал Иван Филиппович.
— Дядя Отто и дядя Пьер! Не могу без содрогания о них вспомнить. Началось в Днепропетровске, куда мае к тому времени отнесло волной из родных Ессентуков. Нужно сказать, что моя супруга, Арина Алексеевна, по неизвестной причине чрезвычайно быстро осваивает чужие языки. Полагаю, что это происходит по от ума или больших способностей, напротив, просто но женскому легкомыслию. Нас, мужчин, с родиной связывают глубокие корни, у дамского же сословия какие же корни, одни перышки и хвост. Сегодня чилик-чилик по-воробьиному, завтра по-немецки, потом еще как-нибудь. По случаю своих знаний и молодой наружности Арина Алексеевна работала у немцев в конторе, я же, как полагается пленному мужского пола, больше по задворкам, по помойной части. Однажды сидим мы вместе в подвале (большевики тогда уже осмелели и начали ночью налетать на город. Пошлют один два самолета,. они кружат и через час швыряют по одной бомбе. При такой системе вероятность попадания в тебя лично небольшая, но нервы изматываются). Тут же с нами немцы-победители спасаются. Женин шеф, крупно-мордастый субъект с сутенерским пробором через всю голову, принес для развлечения гитару, трынкает и что-то поет. Я примостился в уголке, натянул на голову Леночкину шапочку в виде вязаного чулка (хорошо уши прикрывает) и дремлю.