— Конечно.
— Да-а, — протянул Чесноков, успокоясь: если оправдан, тогда другое дело. — И как это вас угораздило?
— Землячок помог — вот и угораздило.
— Донесли?
— О чем донесли? — насторожился учитель, вопросительно вскинув брови.
— То есть… нет, — смутился на мгновение Чесноков, поняв, что допустил бестактность. — В обиходе так принято… Я хотел сказать: оклеветали. Знаете, когда услышал — не поверил. Просто невероятно. Вот ведь, подумать только… Вы знаете, конечно, из газет о переменах. Невероятно! Невероятно! Вот уж истинно: хочешь понять человека — гляди ему в глаза, а не на модель обуви.
— Да-да, конечно. Только дело в том, возле кого поскрипывает эта обувь.
Чесноков насторожился, невольно глянул на дверь — плотно ли прикрыта. Что-то не туда заворачивает учитель, за такие разговорчики можно и кувырком из кресла… Ишь, нахватался!
— Позвольте, Тимофей Антипович! — произнес он сухо, почти официально. — Ваши рассуждения, знаете ли, умозрительны.
— Хорошо, хорошо, оставим. Время покажет. Даст бог, может, скоро и перестанем бояться.
Чесноков видел, что Лапицкий понял его опасения правильно: опасения за собственное благополучие. Боится же тот, у кого совесть нечиста. Лучше всего было прекратить этот скользкий разговор, но и оставлять учителя при таком мнении не годится. И потом, он, Чесноков, лицо официальное, значит, и вести себя должен соответственно.
— Не понимаю, кто и чего боится? — заговорил он поучительно. — Честным людям бояться нечего. Конечно, без ошибок трудно обойтись, и я могу понять ваше состояние после всего, что вы перенесли, пережили. Однако, дорогой мой, нельзя личные ощущения возводить в нечто общее. Все эти страхи надуманы, поверьте мне.
— Надуманы?
— Конечно же! Чего нам бояться, в самом деле.
Учитель иронически улыбнулся, покачал головой и вдруг спросил:
— А знаете, что самое страшное?
— Ну-ну.
— То, что мы боимся даже признаться вслух о самом существовании этой боязни. Удобнее всего провозгласить: не существует. Иначе, если признать что-то, нужно давать объяснение причинам его существования.
— Ну-у, батенька, в какие материи вас потянуло. Сейчас вспомним философию, а там и до эклектизма недалеко.
Чесноков заставил себя рассмеяться, свести все к шутке, хотя ему было вовсе не до смеха. Глупая откровенность, прямолинейность и независимый до дерзости тон учителя начинали раздражать. Лапицкий держался по старинке, как директор школы с рядовым инспектором, не соблюдая никакой дистанции. Не хватало еще по плечу похлопать. Забывается учитель, ситуация в корне изменилась: он, Чесноков, второе лицо в облоно, а кто такой Лапицкий? Нуль, никто, сомнительная личность, помилованный. Какой там, к черту, оправданный! Это ему только хочется верить, что оправдан. Что ж, пусть верит. Верить никто не запрещал.
Надо было одернуть учителя, указать место, но грубить не хотелось, особенно теперь, когда сложилась такая обстановка, что и не поймешь, как все обернется. Авось пригодится еще Лапицкий.
Выручил телефонный звонок. Иван Семенович, второй заместитель заведующего, коллега и приятель, собирался зайти расспросить об отдыхе, повидаться после отпуска.
— Чуть попозже, Семенович, — сказал Чесноков, перекинувшись с ним двумя-тремя фразами, и положил трубку. — Ну, так по какому делу, Тимофей Антипович? — И глянул прямо в глаза, дескать, пришел просить — проси, по старой памяти, может, в чем и помогу.
Не ожидая такого резкого поворота в разговоре, учитель смутился (то-то, милок!), нервно поерзал на стуле.
— Я, собственно, по поводу работы. Но прежде хотел узнать о детях.
— О каких детях?
— О детдомовских, что в оккупации…
— А-а, ну как же, как же! — перебил его Чесноков, ясно вспомнив трагический случай с девятью мальчиками, и насторожился, приняв озабоченный вид. — Они ведь у вас, в Метелице. Что-нибудь случилось?
— Да нет, все по-старому. Я думал, может, у вас что новое.
«Что еще новое? О чем он? Ах да, о болезни».
— Врачи ничего не обнаружили, я занимался этим вопросом. Лично занимался. Вероятно, вы ошиблись, Тимофей Антипович, в своих предположениях. Да и время показывает, что ошиблись.
— Дай-то бог, если так. А что с Поливановым? О нем в Метелице ничего не знают.
— Все хорошо, учится, здоров. Здесь он, в городе. Так что можете быть спокойны, уж кого-кого, а детей мы без внимания не оставим.
Чесноков произнес это с таким видом, словно вчера еще видел Поливанова. Собственно, какая разница — вчера, позавчера, год назад. Сам учитель говорит, что все по-старому с метелицкими, а Поливанов… Когда же это приходила к нему генеральша, года три назад? Точно, в пятидесятом. Тогда с сыном ее было все нормально, значит, и сейчас то же, иначе прибежала бы генеральша, дамочка шустрая. В общем-то благодаря ее настырности он и интересовался судьбой детей в сорок шестом — сорок восьмом годах, а потом как-то выпустил из виду. В конце концов, не опекун, на его плечах целая область, всего не упомнишь. Тем более что с детьми все нормально.
Нет-нет, совесть Чеснокова тут может быть спокойна.
— Ну и что с работой? — напомнил он Лапицкому.
— В районо отказали в восстановлении.
— Вы имеете в виду место заведующего школой?
— Да.
— А какое в настоящее время положение в школе? Поподробнее, не был давно — запамятовал.
— Школа, как и до войны, начальная, классы сдвоены. Одна учительница уходит, переезжает в Гомель — замуж вышла. Другая, Маркович Елена Павловна (может, помните, начинала у меня в сорок пятом), сейчас заведующей. Но она отказывается, хочет учителем. — Он замялся, помолчал немного и продолжал, как бы извиняясь: — Вы правильно поймите, дело вовсе не в должности. Люди всю жизнь меня заведующим знают…
— Ясно, ясно, конечно же не в рублях дело, — успокоил его Чесноков и вскользь, будто между прочим спросил, наверняка зная ответ: — В партии восстановлены?
Учитель насупился, снова заерзал на стуле. Видно было, что этот вопрос для него болезненный.
— Не так сразу, вы знаете…
— Да-да, конечно, — заметил коротко Чесноков и умолк, надеясь, что учитель сам поймет бессмысленность своих притязаний.
И какого черта суется в облоно с такими просьбами — на старое знакомство рассчитывает? В общем-то, будь другая ситуация, чего стоит помочь: один звонок в районо. Однако ситуации другой не имеется, есть одно-единственное: бывший лагерник. Вот когда в партии восстановят — милости просим, тогда всякому будет ясно, что оправдан.
Лапицкий молчал, уставясь в пол, и это начинало раздражать. Чего ждет, спрашивается? Помочь ему — значит взять всю ответственность на себя. Рискованную ответственность. А кому это надо? Нет, милок, береженого бог бережет.
— Как я понял, — заговорил наконец учитель упавшим голосом, — решение районо останется без изменений?
— Зачем же такой пессимизм, Тимофей Антипович, — развел руками Чесноков. — Я посмотрю, что можно для вас сделать, разберусь… ну, скажем, к концу недели. Устраивает?
Разбираться он конечно же ни в чем не собирался, но не в его привычках было отказывать посетителям, не оставляя надежд. Люди должны верить в лучшее в любых ситуациях. Это было бы жестоко — лишать надежд. Грубо. Невежливо. Да и хлопотно. Вот именно: хлопотно, утомительно для себя же самого.
Он поймал себя на этой мысли и невольно улыбнулся, но тут же поднял глаза на учителя, адресуя свою улыбку ему.
— Значит, до пятницы.
Лапицкий со вздохом поднялся. Его громоздкая увесистая деревяшка выглядела на свеженатертом паркете нелепо, и Чеснокову вдруг захотелось сделать для учителя хоть что-то хорошее.
— Тимофей Антипович, а что вы не закажете себе протез?
— Протез? — смутился Лапицкий. — Не знал…
— Делают! Отличные протезы делают. Подождите-ка, я сейчас, — оживился Чесноков, беря телефонный справочник и ощущая при этом легкость и приятную удовлетворенность самим собой.
Через минуту он навел необходимые справки.
— К сожалению, у них сегодня выходной. Но — делают, отлично делают, сам видел. Я вам сейчас адрес запишу…