— Я вот что… Ты пойми…
— Понял, — оборвал его учитель.
— Да что ты понял: я — гад, потому и виноват во всем? А моей вины, может, на мизинец.
— Мне твои оправдания не нужны.
— Мне нужны!
— Вот и оправдывайся перед своей совестью, — отрубил Тимофей и повернулся — уходить.
— Постой, Антипович, — рванулся к нему Захар, пытаясь загородить дорогу. Сейчас он хотел, напрашивался на обвинения точно так же, как боялся, избегал их еще пять минут назад. В какие-то мгновения это стало чем-то важным, необходимым, превратилось в потребность.
— Постой, давай поговорим.
— Не о чем.
Учитель стал неузнаваем: спокойный, уверенный в себе и жесткий. Таким его Захар не помнил ни до войны, ни после. Изменился учитель за эти восемь лет? Или сам он, Захар, изменился? Или оба они изменились, только в противоположные стороны? Трудно понять.
— Я о сыне, Антипович. О сыне, — заторопился он, удерживая Тимофея. — Не по-людски как-то. Что ж он — безродный какой, бездомный или сирота круглый? Пускай переезжает, что́ он тебе.
— Я не держу, — выдавливал по слову учитель, как милостыню дарил.
— Так чего ж он?
— А ты у себя спроси.
— У себя? — не понял Захар.
— Вот именно, у себя, — покривил Тимофей губы в усмешке и уже на ходу кинул через плечо: — А дом у него есть.
Захар глядел, как шагает учитель наискосок через площадь к улице Комсомольской, постукивая своей деревянной «ногой» об асфальт, и этот глухой размеренный перестук болью отдавался в ушах: тук! тук! тук! — будто молотком по вискам. Ни злости, ни ненависти он не испытывал, только бесконечная тоска охватила его всего, защемила в груди, подавила волю и сковала движения. Было такое ощущение, что вместе с Тимофеем от него уходит, удаляется и Максим, сын родной.
Учитель пересек площадь, а Захар все стоял на прежнем месте с опущенными безвольно руками, сгорбясь, как от холода, несмотря на припекающее спину летнее солнце, и не мог ни остановить его, ни повернуть назад.
10
От заведующего облоно Чесноков вышел в благодушном настроении, с широкой улыбкой на лице. А заходил к своему начальнику представиться, так сказать, по поводу выхода на работу после очередного отпуска. Заведующий поинтересовался его отдыхом, вспомнил, как сам прошлым летом «полоскался» в Черном море, все на том же сочинском берегу, пошутил насчет курортных вольностей, повздыхал с сожалением, что в этом году не удалось отдохнуть как следует, и отпустил, напутствовав дружелюбно:
— Ну, впрягайся, Казимирыч, дел поднакопилось.
Назвал не Ильей Казимировичем, как обычно, а по-свойски, тепло и непринужденно «Казимирычем», и это Чесноков сразу же отметил про себя. Отметил он и то, с каким удовольствием сказал заведующий о «курортных вольностях». Казалось бы, мелочи, пустяки, не заслуживающие внимания. Ан нет, Чесноков знает цену таким «мелочам», ловит их на ходу и откладывает до подходящего случая, поскольку из них-то и складывается жизнь. Во всяком случае, его жизнь. Все зависит от того, как ты умеешь ими пользоваться. Давно ли он бегал в инспекторах, мотался по области как неприкаянный? Но вот одна «мелочь», использованная умело, другая, третья — и дело пошло: за каких-то полдесятка лет он поднялся от инспектора до заместителя заведующего. И надо заметить, это не предел. Нет, далеко не предел, Чесноков своего не упустит.
Он прошелся по длинному коридору шагов двадцать и только тогда вдруг почувствовал, что продолжает улыбаться, как бы увидел со стороны натренированную перед зеркалом, доведенную до автоматизма свою предупредительную улыбку. Тут же принял деловой вид, опасливо оглядываясь — не заметил ли кто, — и сердито чертыхнулся. Глупейшее положение. Слава богу, кажется, никто не видел.
В своем кабинете расслабился, снова улыбнулся, но теперь уже одним уголком губ, иронически. В самом деле, как тут не усмехнуться, когда только и приходится, что держать уши топориком да принюхиваться — откуда чем дует. В этом отношении Чесноков был откровенен перед собой и не стеснялся, как это делают другие, называть вещи своими именами. Да — он изворачивается, как вьюн на сковородке, да — бог не наделил его особыми талантами, и если он чего-то добился, то единственно благодаря своему умению жить. Цинично? Может быть, зато откровенно, без важного надувания щек. Конечно, на людях Чесноков не станет изгиляться, где надо, выдержит марку, но и представлять из себя Сократа, когда в общем-то волей случая уселся в кресло, не намерен, потому что, слава богу, не круглый дурак. Многие ли умом и талантом добились положения? Раз, два — и обчелся. Ну, так и нечего корчить из себя незаменимых. Он-то хорошо знает, что святое место черти одолеют, всегда найдется желающий занять его, столкнув сидящего. И ему, Чеснокову, если перестанет оглядываться, не замедлят дать пинка. Но это — извините, это еще надо суметь сделать.