Челышев знал, что на него есть жалобы в райком, но не тревожился, лишь наполнялся злостью. Распустились за последнее время, жалобы, видишь ли, строчить начали. И кто жалуется-то? Лодыри, бездельники, прогульщики, которых не только матом крыть — под суд отдавать надо. На то он и начальник, чтобы крепко держать узду. Пустяки, мелочи, это даже хорошо, что секретарь вызвал. Давно пора познакомиться, а заодно и узнать, что там за грамотеи завелись на заводе. Он им, этим грамотеям, завтра покажет кузькину мать.
Явился Челышев к десяти, как и было назначено. В приемной стучала на машинке Валечка Петровна, всегда приветливая, спокойная блондинка с завитушками на висках. До того спокойная и уравновешенная, что казалось, настроение у нее никогда не меняется. И хотя ей давно уже перевалило за тридцать, все называли ее по-свойски: кто интимно, кто снисходительно, кто заискивающе. Лет пять назад ее называли просто Валечкой, теперь же стали прибавлять отчество. Так и получилось — Валечка Петровна.
Никого из посетителей в приемной не было, и это удивило Челышева. Десять утра, самое бойкое время, и никакой толчеи. При Иване Даниловиче в это время постоянно толпился народ, встречались знакомые, обменивались новостями. Живо и непринужденно было в приемной.
— Добрый день, Валечка Петровна, — поздоровался Челышев и повесил свой летний белый картуз на круглую вешалку у входа. — Давненько я у вас тут не бывал. Как живется-можется?
— Живем, Онисим Ефимович, живем, — улыбнулась Валечка Петровна, прекратив стучать по круглым пуговицам «Олимпии». — Присядьте, еще без трех минут. Он сейчас освободится.
— Ну! — удивился Челышев. — Какие точности.
— У нас теперь так, — улыбнулась она снова.
«Ишь, — подумал Челышев неприязненно, — быстро же ты, девка, перестроилась на другого».
— Ну и как он, новый-то, в духе сегодня?
— А он всегда в духе.
— Хм! Интересно.
Через минуту от секретаря вышел незнакомый посетитель. Валечка Петровна заглянула в кабинет, пропустила Челышева и прихлопнула за ним дверь.
Навстречу поднялся из-за стола Кравчук, подтянутый, крепкий мужчина лет сорока, в хорошо отутюженном, но каком-то нестрогом, в клеточку, костюме, с таким же пестрым галстуком. Иван Данилович не позволял себе «театральных» галстуков.
— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте, — протянул руку секретарь. — Вот и познакомимся поближе. — Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место. — Как здоровье?
— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович! Скриплю помалу.
— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?
— Пятьдесят девять скоро, — ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?
— На покой не тянет?
Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора — слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не отдаст.
Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:
— Такие, как я, на покой не уходят.
— Почему же?
— Такие падают на ходу.
Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.
— А какая в том необходимость — падать на ходу?
— Необходимость?
— Ну да. Что заставляет?
— Моя партийная совесть заставляет, — проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем найти будет нелегко.
— Да-да, партийная совесть… — произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими глазами. — Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода…
— А зачем она понадобилась? Наши показатели известны.