Шутили над Гаврилкой не без оснований, выделялась Люба во всем его роду, как василек в бурьяне.
— Ты, Люба, с оружием? — спросил Савелий.
— А как же! — ответила Люба с гордостью, потом добавила, как бы извиняясь: — Волков страсть как развелось.
— И не боишься ходить?
— Поначалу боялась.
— А теперь?
Люба помолчала с минуту и сказала со смешком:
— Теперь я песни пою. Старинные…
— Чего вдруг старинные? — удивился Савелий.
— Под старинные думается хорошо. Поешь потихоньку — и видится всякое: то луг зеленый, то аисты на болоте. Вот «Посею гурочки» как запою — прямо запах грядок в нос ударяет и огурец хрумтит на зубах. А «Стенька Разин»… Это ж целое кино. Стенька, здоровый такой, белобрысый, пригожий, выходит с княжной на руках. А княжна черненькая, худенькая, глаза большущие и пугливые… — Люба вздохнула и спохватилась: — Да что это я вам, Савелий Данилович. Ой, заговорилась! Вы уж не смейтесь.
— Ничего, Люба, это хорошо.
За разговорами прошли большую часть пути. Чем ближе подходили к месту, тем сильнее охватывала Савелия смутная тревога. Еще вчера он прямо рвался в отряд, еле дождался ночи, а теперь был рад оттянуть встречу с Маковским. Хотел увидеть Григория и робел. Надежда на Маковского еще жила в Савелии. Беспричинно, неоправданно, но жила. Он представления не имел о том, что может сделать командир отряда, какой выход найти. Здраво рассудить, так невозможно что-либо придумать. А вдруг? Этим «вдруг» жил Савелий и боялся, что никакого «вдруг» не будет.
Версты за полторы от лагеря их остановил дозорный, переговорил с Любой и растворился в темноте. А когда Люба сказала, что они пришли, Савелий не поверил. Ни землянок, ни построек не было видать — кругом черный лес да чуть белеющие сугробы. Только почуяв запах дыма и утоптанный снег под ногами, поверил Любиным словам.
Люба позвала Савелия и нырнула в один из сугробов. Протиснувшись в узкий проход, они очутились в маленькой землянке. В углу, рядом со входом, ютилась крохотная печурка, посередине — стол из четырех тесаных досок с двумя лавками по бокам, у дальней бревенчатой стены во всю ширину землянки — низкий лежак, застланный черным овчинным тулупом. На лежаке сидел Маковский, небритый, худой, какой-то сгорбленный. Видать, он только что поднялся, заслышав шаги, и не успел распрямиться от дремоты или своих потаенных дум. Посередине стола одиноко стояла коптилка из консервной банки, и слабый свет ее чуть заметно отливал в рыжей бороде Маковского, в пышных пепельных усах.
Маковский заговорил первым. Поздоровавшись и усадив Савелия, он стал расспрашивать об окружении, о жизни в Метелице. Савелий отвечал и ловил себя на мысли: к чему эти пустые вопросы? Ведь знает Маковский об окружении от его товарищей, о деревне — от Любы и Тимофея. Маковский сидел в полутемноте. Савелий — перед самой коптилкой, и это походило больше на допрос, нежели на разговор довоенных товарищей.
Савелий почувствовал, как задвигались его желваки.
— Да ты чего на меня ворчишь! — возмутился он. — Что я тебе, денщик?
— Разве ворчу? — удивился Маковский чистосердечно и, как бы спохватившись, виновато улыбнулся. — Ну, прости, коли обидел!
Он умолк, уставясь на Савелия хитрыми глазами, пока тот не ответил ему улыбкой. Через минуту они разговаривали как старые друзья. Савелию стало неловко за своего «денщика».
На столе появилась бутылка, две алюминиевые кружки и полдесятка соленых огурцов с краюхой житного хлеба. Пригубили разок, заговорили о насущных делах. На просьбу Савелия что-нибудь придумать касательно его Маковский только пожал плечами:
— А что я придумаю? Забирать тебя, — значит, и всю семью… Мало того, так и Тимофея с семьей забирать — больно тесное родство у вас. А Тимофей нам в деревне во как нужен! Он знает немецкий, часто бывает в комендатуре по своим детдомовским делам… и по нашим. Ухватил? Слов нет, тебя бы с радостью забрали, да что поделаешь? Хлопцев привел — и на том спасибо. Не мужики — клад! Одно слово — солдаты, без них нам туговато пришлось бы. Теперь мы со своими подрывниками… А? Как думаешь, на Соколке железку дергануть? С поездом, конечно. Откос метров двадцать, представляешь? Эх!.. — Маковский по-мальчишечьи стукнул кулаком в ладошку, и в его голосе опять почувствовалась злость, которая насторожила Савелия с первых минут. — Толу б раздобыть! Климович говорит, можно выплавлять из снарядов. Погодь, Савелий, дай в силу войти. А тебе мы и в деревне дело найдем.