— Да какое ж дело? — волновался Савелий. — Тимофей с осени обещанками кормит!
— Дело какое? А вот оно. В станционном поселке имеешь родню какую или добрых знакомых?
— Ну.
— Вот тебе и «ну». В гости ходить будешь, да почаще. Бутылку сивухи не забывай в карман класть для верности. Постарайся составить расписание поездов. Знаю, знаю, не усмехайся, графика у них определенного нет. Однако ж какая-то система должна быть. Какие промежутки между поездами? В какое время идут на Гомель, в какое — обратно? Груз примечай. В общем, ты не хуже моего понимаешь, что требуется. Не охотиться же нам за порожняком. Ухватил? Кто у тебя там?
— Дядька двоюродный, Иван Моисеев.
— Он, кажись, на эту штуку слабоват? — Маковский пощелкал по бутылке. — И тебе придется. Ну, хотя бы для виду.
Савелий оживился: наконец-то ему нашлось дело.
— Ну, а ты как? — спросил он осторожно.
— А что я?.. — протянул Маковский задумчиво и вдруг переменился: глаза заметались, заблестели, щеки вытянулись, усы ощетинились, и он зашептал, как будто прорвалось все то, что он сдерживал до сих пор, что его томило изнутри: — Моя вина, Савелий. Слышь, моя! Ты знаешь о той яме у ельника? Вот! Роза… Розалия Семеновна… по моей вине! — Он с хрустом сплел пальцы и стукнул двойным кулаком по столу. — Если б я не знал, если б не знал, что она любила меня. Понимаешь, Савелий, что это? Лучше бы не любила! Лучше бы!..
— Погодь, Григорий, ты чего это? — заволновался Савелий. — Наговариваешь… Твоя вина в чем?
— В чем… — Маковский вздохнул после лихорадочного, как в бреду, шепота. — В том, что не женился! Жену я бы эвакуировал. В том, что понадеялся — не узнают немцы о ее национальности. Да чего там!.. Даже и останься она, все было бы не так, если бы женился.
— Что — не так?
— Ну-у… она бы не заболела и ушла со мной в лес. — Маковский снова перешел на шепот: — Я виноват, все из-за меня! И болезнь… Незадолго до немцев я проторчал с ней до утра. Дождь пошел… вот и простудилась. Она ж такая слабенькая!
— Преувеличиваешь, Григорий. Война… Разве так уж важно, что вы попали под дождь?
— Важно! — Маковский уперся взглядом в Савелия. — Сейчас все важно, каждая мелочь! И тогда было важно, только мы не понимали этого. Перед совестью нету важного или неважного — все в первую очередь или как там… первостепенно. Вот! Ты-то чего мечешься, как заяц в силках? Нет твоей вины в том, что поймался. Знать, охотник оказался хитрей. Жизнь, она только и ищет доверчивого, неосторожного, чтобы накинуть петлю да затянуть посильнее. Сиди себе дома, ешь блины, придут наши — вольешься в часть и топай до самого Берлина!
— Григорий!
— То-то! Говоришь, что в хате родной как в плену? Черта лысого! Ты у совести своей во где! — Маковский поднес к глазам Савелия сжатый кулак. — Во где, понял? За это я тебя ценю и доверяю. А ты мне — не важно…
Долго еще колыхали своим дыханием слабый огонек коптилки бывший агроном и председатель колхоза. Под утро Савелий вспомнил:
— Да, Григорий, шел я тут с Любой… Этот ухажер ее, Мишка Ермоленко, он как, не с нами? Не пойму я его что-то.
— А я и сам не пойму. Сельчане не жалуются, говорят, хороший полицай. Но ведь — полицай! Люба уши прожужжала, чтобы его — к стенке. Простить не может, извелась девка. — Маковский вздохнул. — Сложно все, Савелий.
— И еще, просил тебя Тимофей подумать насчет Петра. Совсем озверел, житья от него нету.
— Добре, займемся, — пообещал Маковский. — Давно пора этого кулацкого ублюдка прибрать к рукам!
— Только не в Метелице.
— Знаю, знаю. Найдем место.
Воскресенье Савелий провел в отряде, а поздним вечером вернулся в Метелицу. И опять потянулись дни за днями, хмурые и тоскливые, как снежные тучи в низком небе.
Поначалу он зачастил к дядьке Ивану. В третий приход Савелия дядька смекнул, что дело тут «не чисто», и сказал открыто: «Не надо горилку носить. Приходи так в любое время, коли потребно».
Поезда шли днем и ночью без всякого графика. Немцы в открытую, средь бела дня провозили технику и людей. Из всех своих записей Савелий, как ни бился, не смог составить ничего путного. И недели через полторы понял всю бессмысленность своего занятия. Единственное, что было ясно, это продвижение груженых поездов на восток. Савелий разозлился и начал подозревать, что задание Маковского всего лишь для отвода глаз, чтобы только успокоить его. Что ж, Григорий поступил как заботливый товарищ, но от этого Савелию не становилось легче.