Сельчане пожимали плечами, отводили в сторону взгляды и помалу отступали к плетню. Густое багровое солнце повисло над лесом, готовое вот-вот погрузиться в него. На шляху стоял воз, запряженный конь переступал с ноги на ногу и пригибал голову от бьющих в глаза солнечных лучей.
— Где переводчик? — кричал Левон.
— Утек, наверно, — отозвался Лазарь.
— Что-о?! — Левон кинулся к Лазарю, но, поняв, что от этого балаболки проку мало, повернулся к старосте.
— Надо собчить, Гаврило Кондратьевич. Надо собчить, — суетился полицай.
Гаврилка стоял растерянный и перепуганный, только часто хлопал ресницами, поблескивая круглыми, как гривенники, глазами, и тяжело вздыхал.
Левон опять кинулся к мужикам и бабам, задавая все тот же вопрос: «Где ховались?» У кого скрывались партизаны, когда они пришли в деревню и долго ли были здесь, никто ничего не знал. Знали, что было их четверо, ночевали они в Метелице. То ли немцы, сборщики продуктов, напоролись на партизан, то ли наши — на немцев, только после короткой стычки остались лежать один партизан в солдатской форме, видать, из окруженцев, и трое немцев посередине шляха. Переводчик же успел удрать.
Партизан лежал на бурой траве, склонив голову на вытянутую вперед руку, и казалось, спал. Видно, перед смертью он успел еще сделать несколько шагов и опустился без сил у плетня. Он лежал на боку, и Ксюша видела мужское лицо с бугристыми скулами, плотно сомкнутыми губами. Партизану — не больше тридцати.
На шляху, метрах в пяти один от другого, лежали трое немцев. В одном из них Ксюша признала солдата, скалившего зубы во дворе, когда она выносила яйца. Он лежал в серой пыли, вцепившись пальцами в землю, словно хотел уползти со шляха и не мог оторваться от широкого красного пятна у груди.
Она взглянула еще раз на красное пятно в пыли, повела плечами, как в ознобе, и отвернулась. Сельчане помалу расходились.
— Чтоб нихто никуда из деревни! — приказал Левон напоследок. — Надумает какой — всю семью порешу!
Спать в Метелице ложатся рано, но в этот вечер допоздна шушукались бабы у колодцев, у дворов.
— Ой, штой-то будет! Штой-то будет! — охали бабы, качая головами.
— Хрен им в печенку! — ворчал дед Антип. — Погодь, еще накостыляют!
А назавтра ни свет ни заря запричитали бабы, заревела детвора, беготней и криками наполнилась Метелица. Всех сельчан, здоровых и хворых, стариков и детей, согнали в центр деревни на площадь перед школой. В тесной толпе перепуганно шептались, рассказывали о расстреле семьи Кондратовичей. У них ночевали партизаны, в пятом от края деревни дворе. Стычка же с немцами случилась в другом месте, и Кондратовичи были уверены, что никто не узнает о ночлеге. Нашлась черная душа, шепнула полицаю, по всему видать, уже ночью. То ли мстили Кондратовичам за какие-то старые дела, то ли кто-то выслуживался перед полицаем. Охали в толпе, удивлялись, до какой же грязи дополз слизняк тот, коли стал выслуживаться перед холуем! Кондратовичей — деда Николу, среднюю дочку его и тринадцатилетнего внука Леньку — вывели на улицу и расстреляли в упор тут же, напротив хаты.
Ксюша видела растерянные лица сельчан, слышала тяжкие вздохи и все крепче прижимала к себе Артемку. Обширное семейство Гаврилки и родня полицаев стояли отдельно от общей толпы, у дощатого забора школы. У входа остановилась легковушка и несколько мотоциклов. Комендант Штубе и вчерашний переводчик поднялись на крыльцо, староста, полицаи во главе с Левоном и несколько солдат, вооруженных автоматами, разместились по бокам, у завалинки.
Комендант что-то сказал переводчику, тот поднял руку, требуя тишины, и объявил:
— Сейчас будет говорить комендант герр капитан Штубе!
Все притихли. Штубе пожевал сочными губами, медленно оглядел толпу и заговорил по-немецки, слегка кивая головой при каждом слове. Только он закончил, вперед выступил переводчик:
— До сих пор я считал вашу деревню спокойной. Я думал, что в ней живут разумные люди. Но я ошибся.
Переводчик умолк, быстро повернулся к Штубе, заглядывая ему в рот. Штубе кивнул утвердительно и продолжал, громко выговаривая каждое слово.
Солнце только что выглянуло из-за крыш и осветило школьное крыльцо. Комендант стоял, заложив руки за спину, спокойный и строгий. Его красивое лицо не было ни злым, ни добрым. Глаза как-то нехотя оглядывали толпу; казалось, комендант не выспался, хочет поскорее покончить с неприятным делом и укатить восвояси. Ему было около сорока. Весь подтянутый, выхоленный, в мундире с иголочки, высокого роста, широкоплеч. Не походил он на немца в представлении Ксюши: ничего пугающего и противного в этом офицере не было.