— Ты что такое говоришь? Куда ж они их, а? Возвернут ведь… — неуверенно сказала Прося.
— Не знаю куда. Только не на медосмотр. Чуял же, нутром чуял недоброе!
— Да что, что, Тимофей?
— Не знаю. Боюсь — в Германию… Не знаю, Прося!
Вскоре в детдоме собрались метелицкие бабы. Никто не знал, кого из детей увезли. Тимофей наказал бабам разобрать детей по дворам.
— Аб чем гомонка? Заберем, заберем!
— Да рази ж отдадим детей энтим душегубам!
— А вы куда глядели, Антипович?
— Куды ему одному супротив немца?
— Бачь, измочалили человека…
— Ой, лихо-лихочко!
— Бяда…
Бабы посудачили и кинулись к болоту. Перепуганные дети не выходили на бабий зов. Отыскать же их в камышах, вставших сплошной стеной версты на полторы вдоль болота, не было никакой возможности. Бабы пришли в детдом и стали ждать.
Дети вернулись под вечер, все разом. Первыми показались Витька-сирота и Палашкин восьмилетний Колька, грязные, исцарапанные до крови. Бабы тут же накинулись на них:
— Где остальные?
— Туточки, за садом.
Колька шмыгнул в сад и лихо свистнул три раза. Детвора гурьбой повалила во двор. Бабы торопливо разбирали детей и уводили в деревню.
Полина, бледная, с растрепанными волосами, бегала по двору, искала Максимку и не могла найти.
— Прося, где ж он? Господи!
— Ой, сестра, не ведаю, — отвечала Прося. — Во дворе бегал. Хватали без разбору и кидали в машину.
— А Артемка еще в обед прибег…
— В шкапу они с Анюткой ховались.
— Как же ж так, Тимофей? Что ж то будет?
Тимофей стоял посередине двора, силился что-то сообразить и не мог. В голове все путалось и гудело.
— Да что ты к нему, Полина! Оглушили сразу, чтоб им!..
— Побегу в Липовку, — спохватилась Полина. — Успею…
— На ночь глядя? — напугалась Прося. — Ой, девка, сгинешь где на шляху!
Не нашли еше двоих детей, и матери их во главе с Полиной заторопились в Липовку.
Поздним вечером, когда все утихло, прибежал Гаврилка. Он сновал по флигелю, скрипя половицами, потряхивая пузом, и приговаривал:
— Што ж вы, Антипович! Да рази так можно? Теперича и мне несдобровать. Накликали беду, Антипович. Я бьюсь, бьюсь, стараюсь, кабы все по-людски, а вы вот… Да люди ж они! Возвернут хлопят.
— Сомневаюсь, Гаврило Кондратьевич. Очень сомневаюсь! Идите вы завтра в Липовку да хоть наших, метелицких, вызволите. От живых матерей ведь оторвали. И Полинин сын там… Этих они отдадут.
— Да вы што? — напугался Гаврилка. — Свою голову понесу? Не, Антипович, не пойдет так. Вы кашу заварили, а мне расхлебывай? Собирайте лучше детишков обратно, да штоб по-людски… Может, и простят.
Тимофей лежал на кровати с перевязанной головой, видел перепуганные, заплывшие жиром Гаврилкины глаза и знал, что староста пальцем не шевельнет для спасения детей. Заставить его Тимофей не может, упрашивать бесполезно. Гаврилка теперь не сунется в комендатуру, пока не позовут.
— С детдомом решено, Гаврило Кондратьевич, — сказал он. — Бабы детей не дадут, так что я тут бессилен. Завтра перейду домой. Надиректорствовался, сыт по горло. А продукты, которые остались, надо разделить по дворам.
— Не, Антипович, негоже. Без дозволения властей?
— Да кем я стану командовать? Разбежались дети, нету их!
— Не знаю, не знаю. Я тут умываю руки. Без дозволения… Ох, заварили вы кашу! Ну, дык я пошел. — Гаврилка засеменил к выходу, но остановился в дверях и добавил: — Если што, Антипович, я не дозволял покидать детдом. По-людски надоть, по-людски.
— Не бойтесь, вас не впутаю, — пообещал Тимофей и откинулся на подушку.
До зари не шел к нему сон. Тимофей с первых же слов Штубе понял, что ни о каком медосмотре не может быть и речи. Что-то страшное предчувствовал он, но что — понять не мог. Зачем понадобились им дети? Для чего? Не иначе — увезут в Германию, больше некуда и незачем. В этом он убеждался все тверже и все отчетливей ощущал свою вину перед детьми. Но какую? Да, его беспокоило пристальное внимание коменданта к детдому, да, он что-то подозревал. И только. Смешно, глупо было бы, опираясь на предчувствие, на зыбкое подозрение, что-то предпринять. Да и что он мог предпринять? Отказаться от работы — объявят партизаном, расстреляют и найдут другого директора. Рассудить строго — нет за Тимофеем никакой вины. Но это его не успокаивало. С детьми беда — виноват учитель, в любом случае, даже если совесть его чиста. Таков удел учителя, такова его профессия.