— Sind Sie noch nicht satt davon?[10] — спросил лейтенант, едва шевеля губами.
— Nichts zu machen…[11]
— Erlauben Sie mir.[12]
— Sie wissen doch meine Methode, Kurt![13]
— Oh, diese Methode! Für sie gibtʼs nur eine Methode — Schliuge![14]
— Später, nicht in meiner Anneesenheit…[15]
Штубе повернулся к переводчику и сказал несколько слов.
— Герр капитан ждет от вас ответа через три дня, — сообщил переводчик.
Подошел тощий лейтенант и указал Тимофею на дверь. В прихожей он кивнул солдату, тот сжал волосатой лапой плечо Тимофея и повел по коридору к лестнице, ведущей в подвал.
Привезли Тимофея в детдом чуть живого. Детей уже забрали метелицкие бабы, только Прося с Анюткой стояли в опустевшем дворе. Два дня он не мог встать с постели, а на третий с трудом перебрался в деревню, в свою хату с заколоченными ставнями, но еще долго харкал кровью и отлеживался на деревянной кровати, пока срасталась переломанная ключица. Штубе его не трогал больше, и Тимофей считал, что легко отделался. Начали поговаривать об открытии нового детдома в соседней деревне Криучи. Это, видать, и спасло его от немецкой расправы.
11
В конце августа в Метелицу приехал бывший инспектор облоно Чесноков.
Тимофей к этому времени выздоровел и вместе с Просей вел домашнее хозяйство, с грехом пополам перебиваясь с хлеба на воду. Ксюша отдала ему телушку от Зорьки и полдесятка цыплят на развод. С общего согласия, а главное, по разрешению старосты, урожай с детдомовского участка отдали учителю, потому что Тимофею, бывшему весной директором, земельного участка не выделили.
Когда Чесноков вошел во двор, Тимофей мастерил ступеньку крыльца, прогнившую за последнюю зиму и треснувшую вчера под его крепким ясеневым протезом. Он удивился появлению инспектора, даже растерялся в первую минуту.
— Бог в помощь! — сказал весело Чесноков. — Трудитесь?
— Илья Казимирович? — спохватился Тимофей. — Как снег на голову! Какими судьбами?
Чесноков подошел и, радушно улыбаясь, долго тряс руку Тимофея.
— Все теми же судьбами. Все теми же. — Инспектор оглядел его и покачал головой. — Постарели…
— Постареешь тут…
— Да-да, знаю, Тимофей Антипович. Знаю. Ну, что же вы, приглашайте в дом, разговор есть.
— Ой, извините! — засуетился Тимофей. — Ошарашили вы меня. Не ждал. Проходите. Я сейчас, только руки ополосну. Прося, проводи гостя! — Он воткнул топор в рядом стоящую колоду и вошел в сенцы, пропуская Чеснокова вперед.
Последний раз он видел инспектора года два назад. За это время Чесноков ничуть не изменился, был, как и до войны, все таким же моложавым, с едва заметно выпирающим брюшком, расторопным, крепким мужчиной, чисто выбритым и опрятным; серый, в крупную клетку костюм ловко сидел на его широких плечах, редкие, не скрывающие лысины волосы аккуратно зачесаны от уха к уху. Казалось, война проходит мимо него. С Чесноковым Тимофей знаком близко. До войны, бывая в Гомеле на совещаниях или по делам, не однажды заходил с ним в уютный ресторанчик на Советской улице посидеть за рюмкой коньяка, поговорить, однако настоящей дружбы между ними не было. Не нравилась Тимофею в Чеснокове какая-то несерьезность во всем (в поведении, в отношении к людям, к работе) и неуловимая ирония — не то осуждает кого, да не говорит, не то одобряет, да стесняется похвалить. Но жизнь ему давалась легко. В минуту откровения Чесноков говорил: «Жизнь — игра, Тимофей Антипович, а каждая игра имеет правила. Шулеров бьют, и хорошо делают — соблюдай правила. Я люблю честную игру. В жизни эти правила никто не создавал, но все им следуют. Общество само регулирует. Да, общество! Отношения между людьми и есть правила игры. В игре, как вы знаете, бывают удачливые и неудачливые, страстные и наоборот. Я — из удачливых. Тьфу, тьфу — не сглазить!» Вот с этим не мог согласиться Тимофей, хотя признавал за Чесноковым некоторую правоту. Трудно было понять, всерьез говорит он или шутит, потому что никогда никому он не навязывал своих взглядов и считался среди учителей человеком веселым и добрым.
— Ну, рассказывайте, Илья Казимирович, где вы, что, как? — накинулся на него Тимофей.
— Да где ж мне быть? В Гомеле. Я ведь с пятого года, а учителей, как вы знаете, до одиннадцатого года рождения не призывали. Снисхождение нам, старикам, послабление, как говорят у вас в деревне, от войны вышло. Заваруха, черт побери! Тяжело.