— Чего это? — спросил он у матери.
— Тише, сынок, автоматы.
Автоматы эти почище председателева нагана, а про мотоциклы и говорить не приходится. Артемка таких и не видел. Машину полуторку видел, веялку на колхозном дворе видел, даже паровоз на станции видел, а мотоцикла — нет.
Один немец, длинный и носатый, как цапля, крикнул что-то непонятное, остальные попрыгали с мотоциклов, схватили автоматы и устроили такую трескотню по лесу — хоть уши затыкай. Полетела по сторонам кора деревьев, закружилась, как осенью, листва. Анютка завизжала с перепугу.
— Не пищи под ухом! — попытался унять ее Артемка. Ему было интересно поглядеть, как немцы воюют. Страшно, а интересно.
«Навоевавшись», немцы начали выкрикивать что-то по-своему, указывая назад, на Метелицу.
Здоровый немец с закатанными рукавами топтался около Артемкиного воза.
— Рус — лодарь! — кричал он, показывая в улыбке большие белые зубы. — Лес — не корошо. — Он подбежал к возу, поглядел веселыми глазами на Анютку, Артемку, надул щеки что есть мочи, ткнул в них пальцами — получилось «п-ш-ш-ш», да так, что брызгами полетели слюни, и опять рассмеялся.
Подбежал носатый и начал что-то строго говорить веселому немцу. Тот вытянулся по струнке и сделал виноватое лицо. Покалякав минуты две, носатый указал в сторону мотоциклов.
Веселый немец кинулся к своему мотоциклу, а носатый строго глянул на баб, на дядьку Тимофея и зашагал на своих ногах-жердинах в голову обоза.
— Чего он ему, Тимофей? — спросила мать.
— Ругал, — ответил дядька Тимофей. — Говорит: «Ты позоришь мундир немецкого солдата». Ну, и все такое, мол, нельзя ни озлоблять, ни заигрывать с местным населением. Хозяин, говорит, должен быть строгим и заботливым… Хозяин!.. — дядька Тимофей проворчал что-то себе под нос и умолк.
Немцы проехали дальше по лесному шляху. Возы с шумом, треском развернулись и понуро покатили назад, в деревню.
2
Ворота закрывались с протяжным надсадным скрипом. Антип Никанорович подумал, что надо бы смазать, негоже петлям ржаветь. Пересек двор, отыскал под навесом жестянку с тавотом, взял в руку и задумался, уставясь невидящими глазами в березовые поленья у стенки гумна. В закутке захрюкала свинья, взвизгнула требовательно, почуяв хозяина. Антип Никанорович поставил банку на прежнее место, подошел к закутку. В щель просунулся шумно сопящий свиной пятак.
— Эк ты ее, прорва ненасытная! — проворчал он. — На-к, почавкай.
Он согнулся, взял пучок свекольной ботвы и кинул через загородку в продолговатое, отполированное свиньей корыто. Свинья торопливо зачавкала. Антип Никанорович крякнул, тяжело вздохнул и направился в хату. В сенцах взял две жмени зерна из решета, вышел на крыльцо и сыпнул на утрамбованную землю. Куры во главе с петухом тут же начали клевать. Любуясь петухом, он опустился на ступеньку крыльца и просидел минут десять, пока не почуял надобность сходить до ветру. Загородка находилась в углу сада, под сараем, и Антип Никанорович посунулся вдоль плетня к низенькой калитке. На плетне донышками к небу торчало несколько глиняных желтых кувшинов. Тут же он заметил и сохнущие Артемкины сатиновые трусики.
— Забыла Ксюша, — проговорил Антип Никанорович с досадой.
И такая вдруг тоска сдавила сердце, такая пустота и боль охватила все нутро, что он привалился к плетню и застонал. Судьба треклятая, и когда ты выпустишь человека из своих когтей, когда перестанешь выкручивать его, как постиранное белье, выжимая последние соки? Не одно, так другое, а все неладно. Мыслил Антип Никанорович дожить остаток дней своих в счастии и покое, ан нет. Новое горе навалилось на стонущие к непогоде стариковские плечи. Куда от него уйдешь? Куда спрячешься? А не сплошал ли по стариковскому разуму он, что расстался с родными — кровь от крови — людьми? Еще больней сжалось в груди, еще тоскливей заныло под ложечкой… Нет, не сплошал, однако. С земли родной уходить в такие-то годы негоже: не ровен час — настигнет косая, и сохнуть тогда дедовым костям в чужих краях. Нет, не сплошал. Ведь кровь его, Антипа Никаноровича, замешена на соках этой земли, от них он зачался, возрос из них и детей своих зачал с их помощью, благодаря им. Так неужто уйдет он мыкать горе по белу свету, спать на чужих полатях, прятаться от непогоды под чьей-то крышей, под которой не упала ни одна капля его пота!
В хате ему не сиделось, за какое дело ни брался — все валилось из рук. Вышел на улицу, умостился на скамейке у палисадника, в тени сиреневого куста. Метелица вымерла. Не шумела малышня, не скрипели привычно колеса возов, не слышно было ни бабьей перебранки, ни пьяной песни загулявшего мужика. Тоска.