— Савелий, Филимон, много погибло? — хрипел Маковский.
— Шестеро, — басил хмурый, всегда молчаливый Филимон.
— Оо-ххх, черт… Каратели…
— Молчи, Григорий, тебе нельзя, — успокаивал его Савелий.
— Уходить… Чуете, к Добрушу. Пошлите хлопцев вперед…
— Добре, Григорий. Понятно.
Маковский терял сознание и умолкал. Филимон отправил вперед почти весь отряд, наказав им сниматься с лагеря, с командиром осталось восемь человек. В версте от Липовки встретились с посыльными Якова. Как ни спешили хлопцы, но было поздно.
Весть о приходе деда Антипа в отряд поначалу обрадовала Савелия — повидаются, весточку передаст Ксюше перед уходом из своих лесов, — а потом в груди заскребло: опоздал дед!
Маковский переставал стонать и открывал глаза.
— Савелий, Филимон… Каратели… К утру уйти… Хлопцев пошлите…
— Послали, успокойся. Отряд будет целым.
— Не успел я… Хотел… соединиться с Кравченко. Мало нас… Якова слухайте, ему теперь…
— Ты что, Григорий! — У Савелия перехватило в горле. — Ты о чем это? Перестань дурить!
— Не, Савелий, чую…
На полпути к лагерю он зашептал:
— Сто-ой… Положите.
Носилки опустили на снег, Савелий шлепнулся на колени, склоняясь к Григорию.
— Савелий, Филимон, уходите… сейчас…
— Да. Да. Понятно.
— С Кравченко… К Добрушу…
— Понятно. Все сделаем. Тебе плохо? Григорий, что ты молчишь?
— Вот…
— Григорий! Григорий! — Савелий схватил его за руку. — Что ты молчишь?
— Савелий, — захрипел еле слышно Маковский. — Могилку… после войны… вместе нас…
— Погодь, Григорий! Командир, ты что это?.. — загудел Филимон.
— Наших… — продолжал Маковский, и было видно, что он не слышал ни Савелия, ни Филимона, только старается успеть высказать свое последнее, что не дает ему покоя. — Не дождал… оо-ххх… — В горле у него забулькало, тело изогнулось на носилках и обмякло, голова безжизненно свалилась на плечо, а из уголка губ выскользнула темная ниточка крови.
Когда тело Маковского принесли в лагерь, отряд был уже готов к выступлению. Молча и поспешно выдолбили могилу в промерзлой земле, молча схоронили, присыпали холмик снегом. Не было речей, не было салюта, только Яков Илин, прощаясь с командиром, выдавил из себя:
— Прости, Григорий! После войны придем, схороним по-людски.
Близился рассвет. Отряд торопился уйти, запетлять следы, пока не началось преследование. Глухо переговаривались партизаны, фыркали кони, запряженные в сани, да слышался отдаленный волчий вой.
Савелий отвел деда Антипа в сторону.
— Вот, батя, и свиделись. Теперь кто знает, когда…
— Свиделись, — отозвался удрученно дед Антип.
— Гляди ж, будет подходить фронт — скройтесь в лесу, отсидитесь, а то угонят вас. Артемке воли не давай… Эх, и гостинчика не припас! Да, вот тебе наган от волков. Слышь, завывают. — Савелий торопливо сунул деду немецкий браунинг. — Спеши, чтобы к рассвету был дома. Тимофею передай: уходим в Добрушские леса, будем соединяться с Кравченко. Пускай Люба нас там и ищет.
— Нету Любы! — проскрипел со вздохом дед Антип.
— Как — нету?
— Вчерась ее… в Липовке… Повесили.
От неожиданности Савелий оторопел. Знать, беда не ходит в одиночку. Что-то принесет отряду сегодняшний день? Ясно одно: хорошего ждать не приходится.
— Трога-ай! — послышалась команда.
Савелий молча обнял деда, молча проводил его взглядом в темноту леса, поправил автомат на плече и пошел к землянке. Ему с небольшой группой партизан предстояло прикрывать отход отряда, о чем он в разговоре с дедом Антипом не обмолвился.
18
По весне умер Гаврилка.
После казни Любы и Куртового «познания» в подвале комендатуры его, избитого, полуживого, привезли в Метелицу и сдали на руки бабы Марфы.
Провалявшись месяц в постели, Гаврилка умер.
Никого в Метелице эта смерть по-настоящему не потревожила. За полтора военных года сельчане привыкли к тому, что насильственная смерть, самое несправедливое, что есть на земле, самое тяжелое и противоречащее природе, стала обыденным делом. И трудно было понять, что же страшнее: сама смерть или людское равнодушие к ней?