— Тимофей, давай веревки, какие негодные! Поспешай, а то ненароком задождит. Ксюша! Ты где там, Ксюша? Разворачивай брезент! А ты, мил человек, возьми-ка топор на возу да наруби хворосту, лозы, веток — што под руку попадется, лишь бы поболей.
Вскоре расчищенная площадка стала похожа на колодец из живых тонких березок. Вдвоем с Тимофеем они сгибали в полудуги стоящие напротив деревца и связывали попарно в середине площадки. Начал вырисовываться каркас просторного шалаша. Часа за два переплели стенки лозой и длинными ветками, укрыли толстым слоем листвы, потом хворостом и сверху натянули брезент. Лесное жилье было готово.
Антип Никанорович оглядел шалаш со всех сторон, заплел кое-где ветки и удовлетворенно хмыкнул.
— Листьев подгребти — и хоть до заморозков.
— Знатный шалаш! — не скрывал своего восхищения Левенков. — Главное — сухо будет. Ну, Антип Никанорович, я — пас! Убейте — не сообразил бы!
Управившись со всеми делами, Антип Никанорович прошел по лесу, поглядел, как устроились соседи, и вернулся к шалашу. Надвигались сумерки. Прося возилась у входа с одеялом и подстилками, Ксюша с Натальей готовили еду, дети весело барахтались в куче листьев, а Тимофей с Левенковым стояли поодаль с мужиками. Антип Никанорович накинул фуфайку на плечи и присел без дела на воз. Бодрость покинула его тело, и радость, с которой он мастерил шалаш, уступила место тревоге за покинутый двор.
Вторую неделю вели сельчане лесную жизнь, а фронт все еще гремел где-то под Добрушем. Антип Никанорович выходил на опушку леса и подолгу стоял у вековой сосны, вглядываясь в ровную линию дворов Метелицы. Там его хата, двор, сад. Там его земля. И там хозяйничали фашисты, топтали малинник, ломали плетни и яблони. Он тяжко вздыхал и плелся назад, собирая по дороге поздние грибы и бруснику. Издали, с лесного шляха, глухо доносился рокот моторов. Заброшенная дорога, которой немцы брезговали при наступлении, теперь стонала под колесами машин. Немецкая армия откатывалась к Гомелю.
Дни проходили в томительном ожидании своих. От безделья мужики собирались на полянке, до одури пыхтели цигарками и вели одни и те же разговоры о скором освобождении, о победе, о том, какую казнь устроят Гитлеру в конце войны. И каждый раз кто-нибудь рассказывал всем известный анекдот о ломе, нагретом с одного конца. Намаявшись, мужики притихали и долго вслушивались в гул канонады, вздыхая на все лады.
Только на десятое утро, проснувшись, как обычно, раньше всех, Антип Никанорович не услышал привычного гула за лесом. Он приподнялся и выждал минуту. Сопел простуженный Максимка, ворочалась Ксюша, во сне машинально укрывая Артемку одеялом, да в дальнем углу тяжело дышал Левенков. Антип Никанорович выбрался из шалаша, распрямил замлевшие плечи, прислушался. Вокруг — ни звука.
«Зараз зачнется», — подумал он и подался к лежащей у воза корове. Почуяв хозяина, Зорька поднялась и, шумно раздувая ноздри, потянулась мордой к ладоням.
— Озябла али как? — Антип Никанорович стянул с коровьей спины широкую мешковину, покрытую холодной росой, потрогал хребет, бока и улыбнулся. — В самый раз, голубушка. Это ж роса — не изморозь. Да не сопи ты. Давай послухаем. — Необычная тишина начала его беспокоить.
Между деревьями показался Денис Вилюев. Он заметил соседа и направился к нему.
— Чтой-то тихо, Никанорович?
— О то ж. И я слухаю, слухаю… Будто перед грозой.
— А може, после?
— Скажешь! У нас бы громыхало. В деревне ж укрепились.
Денис почесался и решил:
— И войне передышка требуется.
Лагерь беженцев начинал просыпаться. Первыми повылазили из шалашей и землянок старики, за ними — бабы, а потом уже мужики помоложе. Запахло дымом костров, забренчали ведра, зашуршала под ногами листва. Таял сырой туман в лощине, светлело небо, углублялись синие колодцы между белеющими сугробами облаков. Лес как будто замер в ожидании ветра, топорща ветки деревьев, готовых в любую минуту закачаться, зашуметь разноголосым хором.
Лапицкие с Левенковыми завтракали у шалаша на разостланной клеенке. Антип Никанорович ел не торопясь, сосредоточенно, старательно пережевывая каждый кусочек. Бульба в мундире, сухари, соленые огурцы да несколько ломтиков желтого от соли и времени прошлогоднего сала — и то слава богу. Другие и этого не имели. Заскорузлыми пальцами он сдирал кожуру с бульбины, макал в соль и, радуясь вкусному запаху, отправлял в рот. Потом медленно хрумтел огурцом. Сала как будто и не замечал, зная, что остатков как раз хватит на заправку обеденного супа.