Антип Никанорович прищурился, подумал, повел плечами и вздохнул:
— Не слыхал…
— Из Грузии он, — пояснил рыжий. — Грузин.
— Да, грузин. Но я — хевсур!
— Хевсур, грузин — какая разница… — протянул рыжий равнодушно.
— Зачем так говоришь! — Кавказец опять вскочил. — Нехорошо говоришь. Мой мать хевсур, отец хевсур, отец отца хевсур! Мой имя Важия, таких в долине нету — в горах только! Зачем обижаешь?
— Тю ты! Кто тебя обижает? Из Грузии, так чего там разбираться — грузин.
Кавказец шумно засопел, зашевелил носом, и старшина решил вмешаться:
— Рыбин, сходи-ка машину догляди. Оставил небось открытой.
— Да чего с ней станет…
— Ну! — повысил голос старшина, и рыжий нехотя поплелся из горницы. — Уймись, Важия, он пошутил. Дразнит — плюнь.
— Уф, дурной человек!
— Шутит он, шутит, — повторил старшина, похлопывая Важию по плечу.
Горячность кавказца передалась Антипу Никаноровичу, он оживился, отодвинул от себя пустую миску и, вцепившись пальцами в край стола, заговорил:
— Этим не шуткуют! Негоже отрываться от корня своего — сгинет человек. Это как же ж?.. Человек ить не собака приблудная, должон знать родство свое. Я вот белорусом был, белорусом и останусь. Где хошь останусь — в Грузии там али же еще дальше. Ты вот, — повернулся он к старшине, — русским будешь?
— Помор я, северяк.
— Бачь, не просто русский, а — помор, северяк, знаешь корень свой. А без корня все чахнут. Пересади-ка старую яблоню — ни в жизнь не примется на другой земле. Энто ж одному чертополоху везде мило. Так на то он и чертополох — приживала!
Пришел рыжий, с ним еще пятеро солдат, мокрые, озябшие. Получили согласие Антипа Никаноровича на ночевку и потянулись к печке.
Начали готовиться ко сну. Сдвинули столы в угол, улеглись вповалку на полу. Антип Никанорович вкрутил фитиль восьмилинейки, задул огонь и подался на свою лежанку. Тимофей умостился на печке. Пришедшие пятеро притулились кто где в трехстене. Поворочались, повздыхали и притихли.
Не успел Антип Никанорович сомкнуть веки, в дверь постучали, скрипнули дверные петли. В углу, у порога, кто-то заворочался, проворчал хрипло:
— Черт!.. Занято!
— Трое нас, пустите, братцы, — послышался продрогший голос.
— Не знаю, не я тут хозяин…
Засветил фонарик, и вошедшие начали отыскивать себе уголок. После недолгой возни наступила тишина. Но вскоре в сенцах опять зашаркали, заскрипели дверные петли, в хату потянуло холодком, и послышались чьи-то тяжелые шаги.
— Проваливай! — послышался тот же хриплый голос из угла. — Да некуда ж!
— Ничего, где-нибудь приютимся, — раздался уверенный басок.
— Я вот те приючусь!
— Но-но, паря! Обогрелся, так помалкивай. Хозяин выискался.
— Не дадут спать, — ворчал хриплый голос. — Закрыть дверь надо, а то до утра шастать будут.
Через минуту щелкнул засов. Новые солдаты долго отыскивали себе место. Кто-то ругался спросонья, кто-то ворчал, сопел недовольно. Наконец и эти угомонились. Антип Никанорович не вмешивался — разберутся сами. В захмелевшем мозгу помалу ворочались приятные, неопределенные думки, по телу растекалась вялость. Его одолевал сон.
Раздался новый стук, и дверь дернули. Никто не отозвался. Стук повторился, настойчивый, требовательный. И опять все промолчали. Через минуту постучали в окно, и хриплый голос взорвался:
— Ну, паразит, я ему сейчас настукаю!
Сон отступил от Антипа Никаноровича, и он поднялся с лежанки, почуяв в этом стуке в окно что-то знакомое.
— Погодь, погодь, — остановил он солдата с хриплым голосом, готового выйти во двор, и придвинулся к окну.
В темной фигуре, сутулившейся под дождем, он узнал Савелия.
2
Солдаты еще затемно попили чаю, перекусили остатками со вчерашнего стола и укатили в направлении Гомеля.
К городу стягивались войска. Немцы укрепились на правом берегу Сожа, на высоком холме, и выбить их оттуда было нелегко. Антип Никанорович знал это и, провожая солдат с тоскливым чувством, почему-то боялся заглянуть им в глаза. Только прощаясь с кавказцем, глянул на него и охнул от неожиданности: что-то болезненное и щемящее толкнуло изнутри. Лицо кавказца было бледным и сосредоточенным, глаза отчужденные, как неживые, а на губах — улыбка.
«Господи! Неужто чует смерть свою?» — подумал Антип Никанорович и не выдержал — обнял так быстро полюбившегося ему хевсура.
Проводив солдат за ворота, вернулся в хату. Ксюша уже возилась у печки, Прося чистила бульбу, срезая кожуру тонкими вьющимися стружками. Проснулся Тимофей, слез с печки и, постукивая своей деревяшкой, подался прямехонько к ведру с водой промочить горло. Потом он ополоснул лицо, вытерся полотняным рушником и только тогда огляделся и спросил: