Непростая это штука — умереть достойно, всю жизнь учатся ей люди, но не каждому она дается. Готов ты, Антип Никанорович? Сможешь?..
«От, дурости в голову лезут! Медком ишо внуков не покормил, а туда ж… — Впрягаясь в тачку, он еще раз взглянул на дуб. — Разлегся… Спилить!»
7
В октябре на Савелия пришла похоронка.
Ксюша не замечала, как угасала осень, как прошла зима. Ни первый снег, ни первые ручьи по весне не пробудили в ней надежду. Надеяться было не на что. На Ксюшин запрос из Москвы пришло подтверждение, что действительно ее муж, Корташов Савелий Данилович, погиб в боях за социалистическую Родину и приказом ГУК НКО исключен из списков Красной Армии. С утра до позднего вечера она была занята работой и бесконечными хлопотами по дому. Плакать не было времени, и все домашние решили, что Ксюша успокоилась, смирилась с участью своей, как и многие вдовы. И никто не мог видеть, что творится в душе, никто не замечал, как по утрам она торопливо переворачивала мокрую от слез подушку.
Кто это выдумал, что время сотрет все? Кто сказал, что можно смириться с гибелью мужа, отца сына своего? Вдовы такого сказать не могли.
С гибелью Савелия Ксюша решила для себя, что жизнь ее на этом остановилась, остается доживать, что отпущено природой, и растить сына. Горе свое и воспоминания о муже она запрятала внутрь, как нечто драгоценное, принадлежащее ей одной, чего не должен видеть никто. Ксюше казалось, что ни одна живая душа не в состоянии понять ее горя и все эти сочувствия, охи и ахи ненатуральны, потому — оскорбляли ее чувства. Да и зачем омрачать и без того несладкую жизнь своих близких.
Одно событие в деревне встревожило сельчан, как общая беда: в начале марта один за другим умерли два мальчика из тех девяти, которых брали немцы на «медосмотр» — Вова Кондратюк и Леня Морозов. Умерли, не болея, почти неожиданно. Для всех хлопят Тимофей был вместо батьки, и бабы, их названые матери, всегда советовались с учителем, сообщали ему малейшие подробности о здоровье детей. И на этот раз Тимофей знал о недомогании Вовы и Лени, но надеялся, что все обойдется, как обходилось до сих пор. И вдруг — смерть, тихая и спокойная, как засыпание.
Еще летом Тимофей возил в Гомель мальчиков, но безрезультатно. Детей осмотрели, выслушали и, ничего кроме истощения не обнаружив, отпустили. Глубокого же обследования в условиях поспешно открывшейся городской больницы провести не могли. «Надо бы в центр, в хорошую клинику», — сказал пожилой врач со вздохом. И вздох его означал: но это, к сожалению, невозможно. Тимофей сам понимал: и парное молоко — надо бы, и куриный бульон — надо бы, и санаторий… Да что поделаешь, когда — война.
Хоронили детей всей деревней. В день похорон отменили занятия в школе, и все дети провожали своих товарищей.
Весенняя распутица еще не началась, но снег уже был по-весеннему мягкий. Погожий день, веселое солнце, свежий бодрящий воздух, капель с деревьев, с крыш одиноких хат — все это так не вязалось с двумя маленькими гробиками! Несли гробики школьники, которые постарше, за ними ковылял растерянный, убитый горем Тимофей. Ближе других он воспринял эту смерть, ближе других он считал себя к ней причастным и больше других понимал, что она означает. Немецкие эксперименты не прошли бесследно, результат налицо. Неужели и остальных ждет то же? От такой мысли Тимофею становилось страшно.
В толпе переговаривались, перешептывались, всхлипывали бабы.
— И не хворали, горемычные, и вот тебе… — слышался мужской голос.
— А с энтими что будет-то? Хлопята, кажись, исправные, дохтура сказывали, — продолжал бабий жалостливый.
— Чего тые дохтура! Попортили хлопят ироды проклятые, во внутрях попортили — зачахнут. Не жильцы, видать…
— Типун тебе на язык, Марфушка! Ох, господи, прости меня! — отвечали ей, тяжко вздыхая.
— А Тимофей Антипович убивается… Ему-то каково?
— Все ж они нам что родные стали…
Посматривали на семерых оставшихся ребят скорбно и жалостливо, как на обреченных.
Похоронили на погосте, под молодым топольком. Колхозный сторож дед Евдоким постарался, сделал красивый резной крест.