— Слава богу, не хуже других. И в школе ладно, вот и Тимофей скажет.
— Способный мальчик, — подтвердил Тимофей. — Старательный и спокойный. Только перегружать его не следует.
Захар покосился на Тимофея и заскрипел табуреткой. Только теперь Антип Никанорович увидел, что Захар крепко пьян. Красные глаза его ворочались медленно и неопределенно, будто ничего перед собой не видели, вспотевшая шея вздулась, и язык заметно спотыкался на звуке «р».
— Жить-то как собираешься? — спросила Прося. — Тяжелая нынче жизнь пошла.
— Тяжелей, чем было, не будет. Всяк нажился, и теперь проживу.
— Э, не скажи, — не согласился Антип Никанорович. — Прожить-то проживешь, однако тяжесть тяжести — разница. Одно дело — немца бить, другое — прокормить свою семью. Теперя полегчало, а было… Чул, што Лазарь сказал? Дурны-дурны, а тут в середку угодил. Это для вас — война, там хоть бицца можно было и загинуть как подобает, а для нас — одно изуверство.
— Оно и видно… Вон и Полина от тяжестей загнулась. Эх-х, не дожила баба! — Захар скрипнул зубами и собрал в огромные кулаки свои волосатые пальцы, словно показывая, что́ было бы с Полиной, доживи она до конца войны.
Разговор начал принимать крутой оборот. Обычно молчаливая и покорная, Прося раскраснелась и сердито вступилась за покойницу сестру:
— Ты особливо не рычи, ей тоже хлебнуть пришлось.
— Погляжу я, так все вы исстрадались и все хорошенькие, — уже не скрывая злости, прогудел Захар. — Ты сестрицу свою не покрывай, и мне она не чужой доводилась, да чего замалчивать, коли стервой оказалась. Пригрел на груди!..
Он торопливо наполнил стакан, одним духом осушил его, поскрипел зубами вместо закуски и продолжал:
— И нечего оправдываться! Чистенькие… Сына от теперь «перегружать не следует»…
— Оправдываться никто не собирается! — не выдержал Тимофей. — Не в чем нам перед тобой оправдываться. А сыном не укоряй, знаешь, что я был бессилен что-либо предпринять.
— Своих сумел уберечь, — проворчал Захар, все больше пьянея.
— Глупство городишь, паря, — вмешался Антип Никанорович. — Пьяный ты для такого разговора, проспись-ка лучше.
— Я от обиды пьяный! За сына… А та… эх-х, баба, в душу наплевала!
— Не шуми, Захар, детей разбудишь, — попросила Ксюша.
— А, Ксюша? — словно очнулся Захар и продолжал, едва удерживая отяжелевшую голову: — Одна ты — человек, и Савелий — мужик, уваж-жаю! — Он навалился грудью на стол, полоская свои медали в миске с огуречным рассолом. — Уваж-жаю… А моя… эх-х!
— На Полину все валишь, — сказала Прося, — а своей вины не чуешь? Может, через тебя она и сбилась с путя. Судья выискался!
— Это каким манером — через меня?
— А таким, что совестливо ей было людям глаза показать.
— Не п-понимаю.
— Понимаешь, неча там! Перед нами героя не строй, не на митинге!
— Прося, не время сейчас об этом, — попытался остановить жену Тимофей.
— Ничего, время! — разошлась Прося. — Досыть я молчала! Полину никто не обеляет — виновата. А не герой-мужичок довел ее?.. Кабы был, как другие мужики, дома или в отряде, и Полина Полиной осталась бы.
— А я где, по-твоему, был?
— Тебе лучше знать. Но кто с Маковским был, мы тоже знаем.
— Маковский мне не указ! — выкатил глаза Захар. — У меня свой отряд имелся!
— Ладно, Захар, с этим разберутся, — сказал Тимофей. — Кончим этот разговор.
— Это с чем разберутся?
— С отрядом твоим. Пошли спать.
Тимофей поднялся, давая понять, что разговаривать с пьяным больше не станет, но Захар взорвался пуще прежнего. Хмель как будто отступил от него, лицо с хищной злобой перекосилось, он вскочил, опрокинув табуретку, и грохнул кулаком в грудь, отчего с новой силой зазвенели медали.
— Со мной разбираться? Со мно-ой?! Это я разберусь! — И он опять ударил себя в грудь, как в пересохшую бочку.
Этого медального перезвона Антип Никанорович больше не мог перенести.
— Орденком бы тряхнул, коли герой, — проворчал он сердито. — А насчет отряда партизанского Тимофей правду сказал: разберутся. Коли невиноватый, значит, невиноватый, и неча глотку драть!
— Ви-но-ва-тый?! — захлебнулся Захар, сверкая глазами. — Раз-бе-рутся?! Да я за эти награды жизнью рисковал! Я там кровя за вас лил, а ты, — он повернулся к Тимофею, — а ты… детской кровушкой торговал! Сына моего кровушкой!
Тимофей пошатнулся, как от удара, и опустился на табуретку. В хате наступила тишина. Захар, видать, и сам понял, что хватил через край, умолк и опустил готовые крушить все подряд кулаки. Ксюша с Просей, ошарашенные этими словами, застыли, не в состоянии говорить.