От людей она таилась, только с Ксюшей делилась своими тревогами, перед ней одной раскрывала душу. Выбрав свободную минутку, бежала к ней и, забившись куда-нибудь в уголок, шептала взволнованно:
— Не возвернется он, Ксюш, не возвернется, сестрица. Что я ему, седая старуха? К дочкам поедет, к законной своей. Видать, уже поехал.
— Не наговаривай на себя, — отвечала Ксюша. — Какая ты старуха? На год моложе его. А седина тебе идет, ей-богу, идет. Да ты красивая, Наталка! Обещал, значит, вернется, не такой он человек, чтобы обманывать.
— Правда, Ксюш, не такой, — оживала Наталья и прикрывала платком седые волосы. — Это ж такой человек… это ж… прямо сказать не могу!
— Ну вот. А ты сомневаешься.
— Две недели письма не было… Боюсь, поехал к своей.
— А откуда последнее прислал?
— Да оттуда, из-за границы.
Ксюша улыбалась своей скупой, грустной улыбкой и успокаивала:
— Чего ж ты боишься? Служит, значит, вернется, Натальюшка. Любит он тебя, ей-богу, любит.
От этих слов Наталья стыдливо прятала глаза и чувствовала, как от счастливого волнения кровь приливает к щекам.
В семье Лапицких также ждали возвращения Левенкова.
Еще в сорок четвертом он писал, что служит в одной части с Савелием, видел его гибель и сам похоронил после боя. Антип Никанорович и Ксюша верили в возвращение Левенкова в Метелицу и вселяли эту веру в Наталью.
Пришел Левенков в первых числах августа.
Наталья в это утро была на дальнем от станционного шляха поле и не знала о возвращении Левенкова. Сообщил ей об этом Артемка.
— Тетка Наталья! Тетка Наталья! — закричал он еще издали. — Дядька Сергей возвернулся! У нас он!
В первую минуту она невесть чего перепугалась и растерянно стояла среди поля, не в состоянии сдвинуться с места. Как возвернулся? Ну да, вернулся, как все. Но почему у Лапицких? Да потому что где же ему еще быть? Ведь хата ее сгорела, и живет она теперь в небольшой времянке, почти курятнике. Вот дура баба… В следующую минуту Наталья уже торопилась в деревню, а Артемка, еле поспевая за ней, пояснял:
— Командир он, тетка Наталья. Девять звездочек: тут четыре, тут четыре и тут одна, — указывал он на плечи и на свой загорелый лоб. — Как у папки на фотокарточке, только у папки пять было.
— Ага, Артемка, ага… Офицер он, капитан. Как он?
— Что — как?
— Ну, на вид?
— Обыкновенно, — ответил Артемка разочарованно, будто хотел сказать: при чем тут вид, когда разговор идет о звездочках?
— Он с дедом?
— Не, один. Дед с дядькой Тимофеем пошел.
— Ага, ну да, конешно… — И она прибавила шагу.
Левенков поджидал во дворе. И опять Наталья растерялась, не зная, что делать: то ли кинуться на шею, то ли руку протянуть. Так и стояла у калитки, пока Левенков сам не обнял ее.
Сколько раз она представляла эту встречу, давала себе слово не расплакаться, потому как неловко, по деревенским понятиям, пускать слезу незаконной жене, а получилось совсем наоборот.
— Ну, что ты, Наталья, перестань, — смущенно бормотал Левенков у нее под ухом.
Наталья вытерла слезы и застыдилась глядевшего на них Артемки.
— Передай мамке и деду, мы вечером наведаемся. Пойдемте, Сергей Николаевич. С дороги, видать, голодные…
— Что же ты меня на «вы»? — удивился Левенков.
— Прости, — смутилась она. — Это я так… сама не знаю, чего вдруг…
Приведя Левенкова к себе домой, Наталья наконец поверила, что он вернулся к ней и с ней останется.
Как дорогого гостя встретили Левенкова Лапицкие.
Впятером они сидели за столом в саду, под окном трехстена. Прося, видно, уходилась за день в поле и вместе с детьми отправилась спать. На подоконнике стояла лампа, бледно освещая стол и ближайшую яблоню. Дневной ветер угомонился, стояла тишина, только чуть слышно шепелявила листва, да что-то шуршало в пересохшем огуречнике на грядках. Вверху перемигивались яркие звезды, но с освещенного лампой пятачка ночь в саду казалась черным занавесом, будто они сидели не за столом возле хаты, а на дне глубокого колодца. Наталья с Ксюшей примостились у стенки, Тимофей и Левенков — напротив, на свету, дед Антип — в голове стола.