Он до конца осознал положение, в которое попал, и с ужасом подумал, что не видит выхода. Его охватил страх. Ведь люди и вправду могут поверить в его преступность. Тимофей хорошо знает людскую доверчивость, порой наивную: раз обвинили, раз наказали, значит, было за что. Вот и Брунов, по всему видно, честный человек, но верит, иначе не арестовал бы. И чем больше Тимофей думал об этом, тем яснее видел безвыходность своего положения. Становилось жутко от такой несправедливости. Тогда, за столом, Захар крикнул: «Детской кровушкой торговал!» — и Тимофей захлебнулся от боли и злости, не смог ничего ответить. Сейчас обвиняют в том же, и он не может ничего противопоставить этому обвинению, кроме своих честных слов.
— Значит, вы сознаетесь в том, что с осени сорок первого года по июль сорок второго сотрудничали с липовским комендантом Клаусом Штубе? — спросил Брунов официальным тоном.
Эти слова встряхнули Тимофея, заставили вскочить со стула.
— Но это же нелепо! — крикнул он. — Не-ле-по! Я ни в чем не сознаюсь! Я отрицаю всю эту клевету. Я должен сознаться в чудовищном преступлении, которого никогда не совершал? Да вы что, за мальчишку меня принимаете?
— Успокойтесь, сядьте, криком ничего не докажешь, — сказал Брунов.
— А как мне вам доказать? Я вынужден оправдываться, не зная за собой никакой вины, и делать это спокойно? Это черт знает что!
— Ну, хорошо, давайте продолжим. Если вы действительно работали на отряд, то подтверждения должны найтись. Люди ведь из отряда остались?
— Да, остались многие. Наш председатель Яков Илин был в отряде, даже — комиссаром последнее время.
— И комиссар не знал о вашей связи? — удивился Брунов.
— В том-то и дело, что не знал, — вздохнул Тимофей. — В отряд он пришел уже позже, из окружения, а комиссаром стал перед самой гибелью Маковского и уходом отряда из наших лесов.
— Допустим. Но неужели не осталось ничего такого, что могли бы подтвердить бывшие партизаны?
— Не знаю…
— Вы успокойтесь, вспомните, — посоветовал Брунов.
Теперь уже следователь помогал ему искать оправдания. Капитан Малинин молча записывал показания и недовольно косился на своего начальника.
— Мой отец!.. — вспомнил Тимофей. — Я посылал его в отряд накануне боя в Липовке, чтобы предупредить об опасности. Маковский готовил нападение на комендатуру, но в это время неожиданно для всех в Липовку прибыл карательный отряд…
— Так, так, продолжайте, — оживился майор.
Тимофей торопливо заговорил о казни Любы, о нападении на липовскую комендатуру и гибели Маковского, о последних днях самого отряда. (Впоследствии остатки отряда присоединились к более крупному отряду Кравченко.)
— Отца видели в отряде, это могут подтвердить многие, — заключил он.
— И то, кем он был послан?
— Нет. Знать могли только Маковский и Корташов…
Брунов помолчал, раздумывая, потом с сожалением пощелкал пальцами.
— Да, посещение отряда вашим отцом — оправдание… косвенное. Но этого мало, совершенно недостаточно.
— Кто же еще мог послать его, родного отца? Всю войну мы были вместе.
— Вы меня удивляете, Лапицкий. Во-первых, ваш отец ходил в отряд много позже, после закрытия детдома, а во-вторых, к вам лично это могло не иметь никакого отношения. Мы знаем сотни случаев, когда отцы занимались одним, а сыновья совершенно другим. Сами же рассказывали о связной Любе Павленко и о старосте, немецком прислужнике Павленко. Так что… Вспомните, с кем вы еще встречались, разговаривали в то время? В нашем деле иногда самая незначительная встреча или разговор могут стать решающими.
— С кем встречался?.. Да все со своими же сельчанами… Нет, постойте, есть у меня свидетель! — обрадовался Тимофей. — Чесноков! Илья Казимирович Чесноков, инспектор облоно!
— Чесноков, Чесноков… Знаю такого. Ну и что же Чесноков?
— В августе сорок второго он приезжал в Метелицу.
— Для чего?
— Мы говорили об открытии школ в деревнях.
— В качестве кого приезжал Чесноков? — спросил Брунов, и Тимофей прочел в его глазах заинтересованность.
— В качестве инспектора. Немцы разрешили открыть школы, и надо было этим воспользоваться. Он знал все о детдоме и о моем положении. К тому времени открыли новый детдом в Криучах, потому немцы меня и оставили в покое. И еще надо знать Штубе, чтобы понять, почему я остался в живых. Он представлял из себя этакого миссионера, несущего цивилизацию. Были и другие обстоятельства: сын Захара Довбни случайно оказался в числе тех девяти мальчиков, а его жена, попросту говоря, путалась со Штубе. Коменданту могло быть неловко перед своей любовницей за этот случай…