Рассказывая, он жадно ел, казалось, сам того не замечая. Это был человек, пораженный горем, полный горечи, гнева и в то же время пытающийся привести в порядок свои мысли. Он быстро покончил с ужином и подошел к окну. Эрсилия убавила огонь в лампе и, приблизившись к мужу, протянула ему полсигары и коробку спичек.
Они стояли молча в полумраке, невольно наблюдая за тем, что происходило на улице. Муж Челесты играл в карты с кучером; у подъездов стояли женщины, воображавшие, что дышат вечерней прохладой; около остерии кто-то пиликал на скрипке; дети играли в пятнашки; подошел последний пригородный дилижанс.
— А Олиндо? — спросила Эрсилия.
— Он получил свою часть денег и исчез. Теперь он, должно быть, уже в Ринчине.
— Ты не можешь ему простить?
Прошло несколько минут. Она взяла его под руку, прижалась к нему, и наконец, как бы заканчивая свою мысль, он сказал:
— О, Олиндо, конечно, не изменит своего мнения. Я уверен, что он считает, будто мы должны просить у него прощения — я и те, кто его бил. Он чувствует себя правым. А может быть, так оно и есть. Нам за все приходится расплачиваться очень дорогой ценой, слишком дорогой. Вот только что я слушал Дель Буоно, а в голове у меня все вертелись эти твои слова. Я должен был сдерживаться, чтобы не выкрикнуть их.
И опять здравый смысл чуткой и любящей Эрсилии пришел ему на помощь.
— Ну вот, теперь выходит, что я знаю больше, чем Дель Буоно! — воскликнула она. И тотчас добавила, но уже серьезно: — Ты сам себе будешь злейшим врагом, если начнешь сомневаться в такой момент.
— Речь идет не о сомнении, а о том, брать ли на себя ответственность или отказаться от нее. Сам я никогда не лез вперед. Но уж если случалось, что меня вынуждали к этому обстоятельства, то как же я мог прятаться? Товарищи были бы вправе плюнуть мне в лицо, не правда ли?
— И поэтому не мучь себя, — сказала она. — Лишь бы ты и все вы почаще вспоминали, что у вас есть семьи, и не предавались отчаянию.
Он привлек ее к себе за плечи.
— Ты знаешь, иногда, если совесть у тебя неспокойна, можно прийти в отчаяние. Сейчас совсем не то, что четыре года назад. Тогда не было работы, не хватало хлеба… Сейчас работы достаточно, мы не голодаем, почему же нас все-таки хотят и этого лишить? Из-за чего погиб Немец? Он с самого первого дня говорил, что долго выдержать не сможет: у него жена в положении, маленькая дочка. А почему погибли Липпи и Ренцони? Опора, правда, отошла, но они могли бы удержаться, если б ухватились за нее. Ведь иначе такие несчастья случались бы каждый день. Но постоянная опасность изматывает людей. Должно быть, они устали, как и все. У старика, верно, закружилась голова, и он потянул за собой мальчика. И они и Немец погибли примерно по одной и той же причине. Расплачиваются всегда невинные, — продолжал он. — Липпи-то уже прожил жизнь, сыновья его повырастали, женились, у него не было больше обязанностей, а Немец оставил на произвол судьбы двух человек: девочку на попечении матери, которая еще хуже ее говорит по-итальянски… А маленький Ренцони?! Ты ведь знала его — помнишь, какие у него были глаза? Ясные, голубые, разве можно их забыть?
«Совсем как глаза Бетто, — внезапно подумал он. — Точно такие же!» Но он не поделился с Эрсилией этой мыслью, которая полоснула его, как ножом по сердцу. И, связывая воспоминания о маленьком Ренцони, который еще не остыл в своем грубосколоченном гробу, с воспоминаниями о Бетто, Метелло чувствовал, что какая-то необъяснимая сила возвращается к нему. Он только что ощущал страх, который теперь внезапно прошел. Вслух он сказал:
— Я не могу тебе этого объяснить. — Но хотя он обращался к Эрсилии, казалось, он разговаривает сам с собой.
И уже поздно ночью, лежа на спине в постели между женой и сыном, сосавшим во сне пальчик, он снова заговорил:
— В самом деле, какой дорогой ценой нам все достается! Мне всего тридцать лет, а сколько уже пережито! Однако, поверишь ли, мне кажется, что я только сейчас достиг сознательного возраста.
— Наконец-то!
— А что? По-твоему, я ошибаюсь?
— Нет, нет, — ответила она. — И это в жизни бывает.
Он привлек ее к себе и обнял.
— Мы могли бы быть очень счастливы, — сказал он, — если бы все вокруг, как нарочно, не складывалось так, чтобы приводить нас в отчаяние.