— Не надо предаваться отчаянию, — повторила она. — Этим делу не поможешь.
Ночь была душная и, несмотря на распахнутые окна, их тела были покрыты испариной. Он потрепал ее по подбородку.
— Я знаю, — сказал он. — Но мы колеблемся как раз тогда, когда этого не следует делать.
Он нежно откинул ей голову и поцеловал в губы. Она почувствовала, как исчезает обида, до сих пор стоявшая у нее комком в горле. Заметив, что ее лицо влажно от слез, он дал ей время успокоиться, ощущая скорее снисходительную нежность, чем угрызения совести.
— Роини осталась довольна твоей работой? — спросил он.
— Угу, — буркнула она и, как ребенок, потерлась носом о его грудь.
Они отдались любовному порыву, сжав зубы, как всегда молча, чтобы не разбудить ребенка, и все же ощутили при этом такой восторг и радость, каких давно не испытывали. Потом все с той же естественностью, охваченный обычным в таких случаях чувством удовлетворения и усталости, пользуясь темнотой, так как лунный свет падал лишь на подоконник, Метелло сказал, как бы заканчивая разговор, которого они, впрочем, никогда не начинали:
— Во всем виноват только я, она тут ни при чем. Но и я тотчас же раскаялся.
Эрсилия снова прижалась к нему влажным от пота бедром и спросила:
— Ты в этом абсолютно уверен?
— Если хочешь, можем все это выяснить.
— Она сейчас уже на взморье.
— Значит, выясним, когда вернется.
— Вернувшись, они, кажется, переедут в другой дом. Об этом она сказала не мне, а Челесте, когда они переговаривались через окно.
— Вот как, переедут?! — воскликнул он. — Это мне уже не понятно.
— Я тебе объясню, — отвечала она. — Только не сейчас, а завтра. Ты не спал уже двое суток.
— Я не хотел тебя обидеть. Но уж так получилось.
— Представляю себе!
— Ты не можешь себе представить… Только сердце тут ни при чем.
— Надеюсь.
— Это правда, можешь мне поверить.
— Для этого нужно время.
— Но ведь конец света еще не наступил!
— О, конечно, нет! Но это могло быть началом конца.
— Тоже нет.
— Надеюсь, — повторила она, — иначе я не стала бы и говорить с тобой об этом.
— Но как ты обо всем так быстро догадалась? — спросил он и сразу же заснул.
Эрсилия продолжала лежать неподвижно между мужем и ребенком, которые спали, повернувшись к ней спиной. Стало светать, она слышала, как кучер открывал каретный сарай, как отправился первый дилижанс, как появился разносчик молока. Она встала и, как обычно по утрам, положила кувшин для молока и деньги в корзинку, которую спустила на веревке из окна. Втаскивая ее обратно, она увидела, что на углу виа Микельанджело показались полицейские. Их было трое, они остановились перед ее подъездом. Эрсилия смотрела на них и чувствовала, как холодеет сердце.
В тот же самый час, одновременно с Метелло, были арестованы все, кто входил в группы пикетчиков, в том числе Джаннотто, Корсьеро и анархист Фриани. Их было уже не двадцать один, а Девятнадцать: не хватало старика Липпи и маленького Ренцони, которые теперь были в мире и с богом и с квестурой. Арестованным вменялось в вину «сопротивление полиции и попытка нападения на нее, подстрекательство к мятежу и участие в преступлении». Вот уж нелепость! И действительно, их оправдали, но только после того, как они просидели под следствием шесть месяцев. Сто семьдесят пять дней — день за днем — они провели в тюрьме Мурате.
Глава XXVI
Так, вдали от семьи, Метелло отметил свое тридцатилетие; так во второй раз попал он в тюрьму; и так в то утро, когда его арестовали, он в третий раз очутился в полиции. В той же самой «карбонайе», где он сидел юношей, когда пытался разыскать Бетто. Он вновь оказался в одной камере с воришками, похожими на тех, прежних; здесь были те же полицейские, тот же комиссар-сицилианец, сквозь решетку был виден тот же двор. Только не было больше Микелы, а ему самому исполнилось столько же лет, сколько было тогда Келлини. Но там, где окно выходит во двор — пусть даже не обычное окно, а волчья пасть «карбонайи», — всегда найдется какая-нибудь девушка, поющая с утра до вечера. Красивая ли она, честная ли, здоровая ли? На этот раз девушка пела еще более старинную песню, которая напоминала Метелло не Микелу, а Неаполь и солдатскую жизнь.
Тюрьма Мурате тоже не изменилась с мая 1898 года. Те же камеры и те же прожорливые клопы, та же зловонная параша и невыносимая духота, а едва наступит осень — сырость и холод. Но в большой камере, куда их поместили после допроса, теперь находились друзья, единомышленники, товарищи по работе. Они отлично ладили между собой. Кроме Джаннотто, здесь был Корсьеро, который обучил Метелло искусству каменщика и который теперь, за неимением колоды, обучал его в теории карточным фокусам и день за днем рассказывал содержание «Трех мушкетеров». Этот пятидесятилетний человек был восторженным, словно ребенок. Здесь же находился и анархист Фриани. Метелло не во всем был с ним согласен, но как только тот начинал говорить, все слушали его с разинутым ртом. В его рассказах о Коммуне было нечто новое даже для стариков: оказывается, там социалисты и анархисты действовали заодно и погибли у одной и той же стены.