Постепенно меня очаровал негативный, я бы сказал, почти извращенный аспект этого промысла. Конечно, то была империя, что простиралась на улицах городов и владела также и сельскими угодьями — свалками, но она также погружалась и в самую сокровенную интимность живых существ, потому что каждое деяние, каждый жест оставлял ей свой след, неоспоримое свидетельство собственной завершенности — окурок, порванное письмо, кожуру, гигиеническую салфетку и т. д. В целом речь шла о тотальном захвате населения в целом, и при том захвате с тыла обходным, извращенным ночным маневром.
Мне смутно виделась также метаморфоза, которую это дьявольское своевластие могло совершить со мной. Бедный Постав наверняка подозревал о существовании обета преображения, непреложно вытекающего из наивысшего состояния помойной добродетели. Но он наполнил ритуал избытком благопристойности, истовой набожностью, милосердием, являя собой образцового мужа, отца-пеликана. Чертов говнюк! Вот уж кто заслужил три тонны отбросов, свалившиеся ему на голову!
На следующее утро решение было принято. Я стану королем СОДОМа. Я уведомил о своем решении потрясенное семейство и заперся в провонявшем скукой и просвирками бывшем кабинете Постава, где начал разбирать документы по каждому из оброчных городов. Но не это было главным. Вернувшись в Париж, я приобрел довольно броский гардероб, в частности нанкиновый костюм цвета слоновой кости и коллекцию шелковых вышитых жилетов. Жилеты по моему указанию были снабжены шестью часовыми кармашками, по три с каждой стороны. Потом в одной ювелирной мастерской я приказал вычеканить шесть золотых медальонов, на каждом из которых фигурировало название одного из городов. Я решил, что каждый медальон будет хранить спрессованные отбросы своего города и помещаться в соответствующем кармане моего жилета. И вот так, бряцая реликвиями, преобразившись в помойную раку, вооруженный шестикратной печатью своей тайной империи, — будет гордо шествовать по миру властелин отбросов!
Несмотря на окутывающую его тайну, механизм, довлеющий над судьбой, близок вполне обычной логике. Что со мной произошло? Поразительный рывок вперед вынес меня на уготованный путь, к которому я, несомненно, шел и сам мелкими шажками. Я разом ощутил, как всевозможные дремлющие предназначения проявились, зазвучали громче, вышли на первый план. Но произошло это в два этапа. Сначала задний ход, возвращение в Ренн, ступая ногами по своим же детским и отроческим следам и т. д. По-простому это называется разбег перед прыжком. Затем резкое самоотождествление с тем из моих братьев, что был дальше всех от меня, был в мире, казалось, наиболее чуждым мне человеком. Все это довольно туманно. Ясно, например, что подобное отождествление с другим моим братом, Эдуардом, будучи менее парадоксальным, не имело бы ни смысла, ни шанса на успех.
Брат Эдуард. Мало что мне прожужжали все уши про образцовые достоинства этого старшего брата! Все было сделано для того, кажется, чтоб я возненавидел его, но, однако, как бы велико ни бывало порой — и особенно в ранней молодости — мое раздражение, я никогда не испытывал к нему враждебности. Годы идут, и я даже чувствую к нему что-то вроде симпатии, к которой в сильнейшей степени добавляется сострадание. Потому что те повинности, которые, как я чувствовал, скрываются за каждым из его «высших достоинств», не преминули обнаружиться и давят на него год от году все тяжелее. Когда-нибудь они раздавят его совсем, это точно, он и теперь плохо старится, обремененный почестями, женщинами, детьми, обязанностями, деньгами.