Его болезнь, после двадцати счастливых и плодотворных лет брака, была изломом существа, испытавшего неразделенную жажду нежности и сексуальный голод. Он был сильным, уравновешенным, уверенным в себе, пока этот голод и эта жажда, тесно переплетясь, смешивались с любовью к жизни, с его страстной готовностью существовать. Но вот уже Мария-Барбара внушает ему только большую нежность, расплывчатую и мягкую, которая обнимает детей, дом, бретонский берег, — чувство глубокое, но не пылкое, — как те осенние вечера, когда солнце покажется из аргенонских туманов и тут же вновь скрывается в мягких золотистых облаках. Свою вирильность он обретал подле Флоранс, в красном вертепе, полном наивных и сомнительных амулетов, которые ему слегка претили, хотя они старались вместе смеяться над ними. Это тоже удивляло и привлекало его — ее способность дистанцироваться от своих средиземноморских корней, от родных, о которых она говорила вскользь, и, в общем-то, от самое себя. Уметь наблюдать, оценивать, высмеивать, ни от чего меж тем не отрекаясь, оставляя нетронутой солидарность, глубокую и неизменную любовь, — вот на что он был неспособен и великолепный пример чего являла Флоранс.
Он же чувствовал, что разрывается на части, что он вдвойне предатель и отступник. Эдуард мечтал о разрыве, о бегстве, способном восстановить его прежнюю сердечную цельность. Он скажет раз и навсегда «прощай» Марии-Барбаре, детям, Звенящим Камням и начнет новую жизнь в Париже, с Флоранс. Несчастье такого мужчины, как он, — многих мужчин — в том, что жизнь отпустила им достаточно сил, чтобы по крайней мере дважды исполнить долг мужа и отца семейства, тогда как женщина выдыхается и сдается задолго до того, как оперится ее последний птенец. Второй брак мужчины с новой женщиной, на поколение моложе первой, — в порядке вещей. Но иногда Эдуард сам себе казался усталым, выдохшимся, его мужественность в присутствии Флоранс выражалась не так сильно, а то и просто молчала. Тогда он думал, что его место — возле своей всегдашней спутницы, на бретонских землях, в эротико-сентиментальном полупансионе и спокойной нежности старых супругов.
Войны как будто нарочно придуманы для того, чтобы разом разрешать такие непримиримые альтернативы.
ГЛАВА II
Коронация Александра
Александр
Вероятно, это свойственное всем влияние возраста, к которому я подхожу. Семья, семейные корни, которые до сих пор заботили меня так же, как прошлогодний снег, интересуют меня все больше и больше. Наверняка в глубине моей надменной веры в то, что я среди родственников, — явление уникальное, необъяснимое, непредсказуемое, — скрывался протест. С отдалением от семейной среды, где я был так всесторонне непонят, с падением авторитета ее членов, одного за другим, мое отвращение капитулирует, и я все более склоняюсь к мысли считать себя ее продуктом. Осмелюсь ли признаться, что теперь я посещаю особняк в Старом Ренне, на улице Капитула, где родились и умерли несколько поколений Сюренов, не без некоторого волнения? Это новое чувство, в целом довольно близкое сыновнему почтению, и намек на которое еще не так давно вызвал бы у меня дикий смех.
Итак, в этом доме жил Антуан Сюрен (1860–1925), вначале подрядчик по строительству и сносу зданий, затем, в конце жизни, — торговец тканями и конфекционом. Старший сын, Постав, которого он успел приобщить к первому ремеслу, остался верен старому дому, где до сих пор живут его жена и четыре дочери. Предприятие, оставленное ему отцом, преобразовалось в муниципальную службу переработки отходов и очистки. Второй брат, Эдуард, женился на дочери одного из поставщиков тканей для отцовской коммерции, владельца небольшой ткацкой фабрики на Северном побережье. Моя невестка, та самая Мария-Барбара, столь плодовита — как это часто случается с единственными дочерьми, — что я подозреваю ее в незнании точного количества собственных детей. Правда, она, кажется, временно приостановила череду беременностей после рождения двух близнецов — Жана и Поля.