В приоткрытое окно машины врывался ветер, трепавший ее светлые волосы. Монолог, похоже, немного успокоил девушку; теперь она выглядела не такой встревоженной.
— Здесь поверните направо. Мимо часовни.
Дэвид послушно повернул руль.
— Иной раз мне хочется понять, — снова заговорила Эми, — не потому ли я так привязана к баскам, что я еврейка? Они очень остро ощущают себя как народ, знают, кто они такие, где их родина. Они ведь так долго живут здесь. Единый народ, живущий на одном и том же месте. А евреи вечно блуждали, мы и сейчас продолжаем блуждать… — Она сильно потерла лицо, словно пытаясь проснуться. — Ну, неважно. Мы почти приехали.
Дэвид переключил скорость, огибая очередной угол. Он думал о Мигеле Гаровильо, о его худощавом опасном лице, о темных жестоких глазах… Эми заверила его, что Мигель не появится в доме своего отца. Хосе обещал, что его сына вообще не будет поблизости.
Но то, как Мигель налетел на Эми в баре, было слишком трудно забыть. Дикая, жестокая ревность. Или нечто большее, чем ревность. Что-то похожее на страстную ненависть.
Эми показала рукой вперед:
— Сбросьте скорость… здесь очень узкая дорога.
Перед ними возник тенистый проселок с глубокими колеями, который, казалось, уводил прямо в туманный горный лес. Дэвид осторожно вел машину по грязным выбоинам; и как раз тогда, когда колеса уже готовы были забуксовать, дорога вышла на поляну, и Эми сказала:
— Здесь.
Дом, стоявший на открытом пространстве, был маленьким, нарядным, с яркими белыми стенами, его украшали зеленые деревянные жалюзи. Дождь прекратился, лучи солнца прорезали тающий туман. А перед домом, важно размахивая беретом, стоял самый бодрый и веселый старик, каких только приходилось видеть Дэвиду. И у него были очень длинные мочки ушей.
— Ой! — заговорил Хосе Гаровильо, внимательно всматриваясь в Дэвида, когда тот выходил из машины. — Zer moduz? Pozten naiz zu ezagutzeaz![13]
— Э-э…
— Xa! Да не пугайся ты, друг мой Дэвид… Мартинес! — старик хихикнул. — Входи, входи, я не заставлю тебя говорить по-басконски. Я прекрасно говорю на твоем языке. Мне нравится английский, я обожаю ваши ругательства. Долбаный идиот! Это куда выразительнее, чем финские словечки!
Он улыбнулся и повернулся к Эми. И его улыбчивое лицо на мгновение затуманилось, когда он увидел поблекший синяк на лице девушки.
— Эй… Эми! Ай… Мне так жаль. Lo siento.[14] Я уже слышал о том, что случилось в «Бильбо». — Старик содрогнулся от сочувствия. — Но что я могу поделать? Мой сын… мой ужасный сын… Он пугает меня. Но, Эми, скажи, что я могу для тебя сделать, и я это сделаю.
Эми шагнула к нему и обняла.
— Со мной все в порядке. Дэвид мне помог. Правда, Хосе.
— Но, Эми… El violencia?[15] Это так ужасно!
— Хосе! — довольно резко произнесла Эми. — Прошу тебя! Я в полном порядке.
Старик снова улыбнулся.
— Тогда… мы должны поскорее войти в дом и поесть! Мы всегда должны есть. Когда возникают какие-то неприятности, баски должны есть. Входи в дом, Давидо. Мы устроим пир, чтобы порадовать лесных духов.
Не время было задавать какие-то вопросы; как только они уселись за стол, им пришлось есть и пить, бесконечно долго есть и пить.
Фермина, жена Хосе, намного моложе его, оказалась страстной кулинаркой; с горящими глазами, закатав рукава, она выносила из миниатюрной кухни все новые и новые басконские блюда, а Хосе пространно представлял каждое из них и объяснял, как оно готовится.
Огненные кусочки перца espelette на шампуре, вместе с tripotx — сосисками из овечьей крови из Бирату; Gerezi beltza arno gorriakin — вишневый суп цвета старого кларета, поданный вместе с пышно взбитыми сливками; цыплята, зажаренные на деревянной решетке, украшенные оливками; за всем этим последовали маслянистые kanougas — шоколадные ириски, и turron — нуга из Виская, и овечий сыр в компании с вишневым джемом… и все это обильно орошалось пенящимся баскским сидром, красным, зеленым и желтым и очень крепким.
Между переменами этого бесконечного обеда Хосе говорил и говорил, объясняя происхождение беретов, которые придумали когда-то беарнские пастухи, рассуждал о великолепии бараньих боев в Аспейте, показывал Дэвиду драгоценное для него золоченое распятие, некогда благословленное самим Папой Пием X, таинственным тоном рассуждал о дольменах в лесах у Ронсеваля, на севере Испании, якобы построенных легендарными гигантами и мистическими морами, о jentilaks и mairuaks.[16]