НИКИЙ. Мне часто доводилось от тебя слышать, что каждый из нас хорош в том, в чем он мудр. На самом деле мужество сводится к своего рода мудрости, или знанию.
СОКРАТ. Мне представляется, Лахет, что он называет мужество некой мудростью. Ответь же, Никий, какую именно мудрость ты считаешь мужеством; ведь не премудрость же игры на флейте.
НИКИЙ. Я имею в виду науку о том, чего следует и чего не следует опасаться как на войне, так и во всех прочих делах.
ЛАХЕТ. Ты говоришь вздор. Разве, например, врачи не знают, чего надо опасаться в болезнях? Может быть, ты как раз врачей и называешь мужественными людьми?
НИКИЙ. Нет, вовсе нет. Врачи знают лишь то, что полезно или вредно для здоровья. Они не знают, чего следует бояться и остерегаться.
СОКРАТ. Значит, если вспомнить поговорку, то на самом деле не «всякая свинья» может обладать знанием и быть мужественной. Я говорю это вовсе не в шутку, но полагаю, что человек, произносящий эту пословицу, не допустит мужественности ни у одного из животных, а также и не признает какое-либо животное настолько мудрым, чтобы можно было сказать, будто знание вещей, известных лишь немногим людям из-за трудности их постижения, можно приписать льву, или пантере, или какому-то вепрю.
НИКИЙ. Я и не думаю называть мужественными ни зверей, ни какое-либо иное существо, не страшащееся опасности по неразумию и потому бесстрашное и глупое. Я считаю, что бесстрашное существо и существо мужественное – это не одно и то же.
СОКРАТ. Все же есть еще одна проблема. Никий, знаешь ли ты, что с самого начала нашей беседы мы рассматривали мужество как часть добродетели?
НИКИЙ. Конечно, знаю.
СОКРАТ. Хорошо, я еще вернусь к этому вопросу. Теперь же ответим: чем является знание того, чего стоит бояться? Сейчас я тебе скажу, что мы думаем; если же ты с этим не согласишься, укажи это нам. Считаем же мы, что опасное – это то, что порождает страх, безопасное же, наоборот, его не порождает. Страх в свою очередь порождают не возникающие и не наличные беды, но ожидаемые: ведь страх – это ожидание грядущей беды. Значит, Никий, ты слышишь наше мнение, состоящее в том, что опасностью мы считаем грядущее зло, безопасным же – отсутствие ожидания зла или добра. А ты думаешь так же или иначе об этом предмете?
НИКИЙ. Точно так же.
СОКРАТ. И ты объявляешь знание этих вещей мужеством?
НИКИЙ. Совершенно верно.
СОКРАТ. А ты, Никий, согласишься с нами, что относительно одних и тех же вещей существует одно и то же знание, касается ли это будущего, настоящего или прошлого?
НИКИЙ. Да, конечно, и я так думаю, мой Сократ.
СОКРАТ. Следовательно, мужество – наука не только об опасном и безопасном, ибо она знает толк не только в грядущем добре и зле, но и в настоящем, и в прошедшем – в самых различных отношениях, – как и все другие науки.
НИКИЙ. Очевидно.
СОКРАТ. А неужели ты, чудесный мой, думаешь, что может недоставать добродетели такому человеку, коему ведомо все добро во всех его проявлениях – сущее, бывшее и будущее – и точно так же и зло? И что он испытывает недостаток в рассудительности, справедливости и благочестии – он единственный, кому по силам в божественных делах и в человеческих тщательно взвесить, что опасно и что безопасно, и обрести блага, зная, как правильно обращаться к богам и людям?
НИКИЙ. Мне кажется, Сократ, ты говоришь дело.
СОКРАТ. Значит, Никий, то, о чем ты сейчас сказал, – это не часть добродетели, но вся добродетель в целом.
НИКИЙ. По-видимому.
СОКРАТ. И все же мы сказали, что мужество – это часть добродетели.
НИКИЙ. Да, сказали.
СОКРАТ. Но с теперешними нашими словами это не согласуется. Мы дали мужеству столь широкое определение, что оно включает слишком многое. Оно превратилось в форму знания, которое не отличается от других добродетелей. Значит, мой Никий, мы не выявили, что же такое мужество.
НИКИЙ. Кажется, нет.
Элементы. Этот отрывок изложен в сокращении и в нем не хватает многих деталей. Вы, вероятно, предложили бы другое определение и высказали бы иные возражения. Но сейчас оставим эти моменты в стороне. Давайте остановимся на самом стиле рассуждения, представленном в диалоге и в целом характерном для сократического метода.
Во-первых, диалог строится на вопросах и ответах. Некоторые из вопросов – открытые, как, например, те, где Сократ предлагает Лахету дать определение интересующему собеседников понятию. В других случаях Сократ спрашивает собеседников, согласны ли они с тем, что высказывается им самим. Как бы то ни было, совокупным итогом оказывается и не лекция, и не спор. Сократ добивается согласия собеседников с каждым его шагом. (Персонажей, которым Сократ задает вопросы, в этой книге будут называть именно «собеседниками», потому что этот термин наиболее соответствует самому духу сократического диалога. Собеседники совместно делают общее дело.)