С этой женщиной не поспоришь.
Я пошел на звук смеха.
Моя мама и Фиона сидят на садовых креслах. У каждой из них в руке по бокалу вина, бутылка стоит перед ними, а также множество закусок, на которые нацелился мой урчащий желудок.
Если бы не Фиона.
Улыбающаяся. Понастоящему. И когда ее глаза встретились с моими, в них не было ни напряжения, ни обещания «поговорить позже». Ничего. В кои-то веки эта женщина не провоцировала на конфликт.
Это почти заставило меня отступить на шаг.
— Кип! — восклицает мама, вскакивая с дивана, чтобы подбежать и обнять меня.
От нее пахнет теми же духами, которыми она пользовалась всю жизнь. Объятие, как всегда, длится слишком долго и заканчивается тем, что она держит меня на расстоянии вытянутой руки, изучая своим внимательным взглядом.
Я делаю то же самое. Ей скоро семьдесят, но она совсем не выглядит на свой возраст. У нее есть морщины, от беспокойства, горя и утраты. Но также есть морщинки от счастья, радости и любви. Она маленькая. Особенно по сравнению со мной. Миниатюрная и хрупкая на вид. У нее светлые волосы, убранные с лица назад. Лицо, которое всегда искусно накрашено. То же самое и с ее одеждой – всегда отглаженная, дорогая на вид.
Мой отец считает, что внешность важна.
— Иди и прими душ, — приказывает мама после осмотра. — Ты грязный.
— Я работаю на стройке, мам, — говорю я, улыбаясь, потому что ничего не могу с собой поделать. Я скучал по ней.
Она поджимает губы.
— Ну, мы ужинаем через десять минут, и ты не можешь сидеть за столом в этом, — она указывает на мою одежду.
— Господи Иисусе, я взрослый мужчина, черт возьми, — стону я.
— Не поминай имя господа всуе, — отрезает она.
— Ты атеистка, — замечаю.
— Да, — бормочет она. — Но мы не знаем, кто твоя жена, —произносит театральным шепотом.
Я усмехаюсь.
Фиона тоже. Теплый смех. Искренний. Я почувствовал это своим членом. Не подходящее ощущение, стоя так близко к матери.
— О, произноси его имя всуе сколько хочешь, — предлагает Фиона. — Богохульство – мое любимое.
Мама улыбается на это, в ее глазах пляшут огоньки.
— Она мне нравится, — снова театральным шепотом произносит она.
Мне нужно гребаное пиво.
— Пойду переоденусь, — говорю я.
— Ты не поздороваешься со своей женой? — нахмурившись, спрашивает мать. Отступает назад. — Не обращай на меня внимания.
Веди себя так, будто меня здесь нет, — машет рукой, как будто не собираясь смотреть, но я знаю, что она наблюдает.
Если бы ее здесь не было, я поздоровался кивком с Фионой.
Может быть, обменялся бы пустяковой светской беседой. Потом мы разошлись бы по разным комнатам дома и спали в разных спальнях.
Фиона поднимает бровь, глядя на меня со своего места на диване.
В ее глазах пляшут озорные искорки. Она смотрится… беззаботно.
Мой член снова шевелится.
— Я грязный, — пытаюсь запротестовать я.
— Уверена, Фиона не возражает, — поддразнивает мама.
О, чертов Иисус Христос.
Она не собирается останавливаться. Я знаю свою мать. Мне ничего не остается, кроме как поцеловать жену.
Я подхожу к тому месту, где сидит Фиона, наклоняюсь и быстро чмокаю ее в щеку. Хотя все произошло быстро, я чувствую ее запах.
Цитрусовый и сладкий.
Мой член дергается еще раз.
— О, да ладно тебе, тебе же не восемьдесят, — упрекает мама. —Вы молодожены. Веди себя соответственно.
Я пристально смотрю на нее, когда она улыбается от уха до уха.
И черт возьми, меня это задевает. Она уже много лет не улыбалась мне без грусти. Из-за этого я взял за правило не находиться в ее присутствии в течение длительного периода времени.
Меня охватывает чувство вины за это.
Итак, что, черт возьми, я делаю?
Я хватаю Фиону с того места, где она сидит, дергаю ее вверх, прижимая к своему телу, и зацеловываю до чертиков.
У нее вкус вина, океана и… искушения. Теперь мой член не просто подергивается. Он требует, чтобы я вставил его в ее мокрую киску.
Но потом вспоминаю о матери. Стоящей в нескольких футах от меня. Наблюдающей.
Я резко отпускаю Фиону – так резко, что она чуть ли не падает на кресло с шокированным выражением на лице.
Не шокирована в плохом смысле этого слова. Потому что она ответила на поцелуй. Точно так же, как в день свадьбы. Точно так же, как и на следующий день после.
Даже не знаю, почему поцеловал ее в то утро. Я сказал для того, чтобы успокоить зрителей. И отчасти это было так. Но по большей части потому, что я приходил в пекарню в течение нескольких гребаных лет, и мне всегда было интересно, каково это – иметь возможность обнять ее и поцеловать на глазах у всех.