Ты целый день сидел дома? Он кивнул.
Правда? сказала она. Она спокойно смотрела на него. Она не слышала днем никаких звуков из его квартиры. Интересно, неужели бывают такие дни, когда тебе хочется быть в полном одиночестве?
Пачку или блок? сказал Тране.
Мне так жарко, сказала она. Я целый день провалялась на солнце и прожарилась вся насквозь. Понимаешь, о чем я? прошептала она.
В общем-то, нет, сказал Тране.
Зимой я часто думаю, что вот придет лето, и я буду лежать на солнце и греться. Я мечтаю о запахе песка и масла для загара, о шуме моря. Временами я думаю о водорослях и ветреницах. Я думаю о том, что даже кости могут нагреваться. Раскаляться.
Да, сказал Тране. Странно.
Она скрестила руки под грудью.
Ты ела? сказал Тране.
Нет, а что?
Я просто поинтересовался, ела ли ты.
А почему ты об этом спрашиваешь? сказала она.
Да так. Просто спросил.
Не спрашивай об этом, сказала она.
Какие сигареты?
У тебя есть «Принс»?
По-моему, да, сказал Тране. Кажется, у меня был блок. Я не помню точно.
Отлично, прошептала она.
Дать тебе весь блок?
Я слушаю Чарли, сказала она.
Мингуса?
Да, сказала она.
Тране не нравилось, когда другие называли его Чарли.
Я знаю, сказал Тране.
Его звали Чарли.
Она широко улыбнулась ему.
Ты называешь его по имени?
Да. рассмеялась она. Конечно.
Ты была с ним знакома?
Я слишком молода. И я рада, что не встречалась с ним. прошептала она. Я всего лишь хочу слушать, как он играет.
И что он играет сегодня ночью? улыбнулся Тране.
Знаешь, сказала она и подняла руку, и это движение выдало то, что она выпивала. Я слушаю очень молодого Чарли Мингуса. Он в поиске, сказала она и положила свою руку на его. Только подумай, сказала она. Чарли Мингус тоже был в поиске. Я слышу это. Я слышу, как он ищет. Он не знает точно, как должно быть, сказала она. Еще слишком рано. Но он уже на верном пути. Это великолепно.
А как называется пластинка? сказал Тране.
Не знаю.
А с кем он играет?
Сигареты, сказала она.
Конечно, сказал Тране. Сигареты.
Знаешь, сказала она и подняла руку. Она посмотрела на него так, будто они вышли из джаз-клуба и направлялись к такси. Я сижу неподвижно и слушаю, как он играет несколько нот, всего лишь несколько нот, но я знаю, каким будет продолжение. Она поднесла руку к губам. Я совершенно точно знаю, что он сыграет через минуту. Через пару секунд, поправилась она. Это называется предчувствием. И на пластинке Чарли так молод, он время от времени боится что-то сделать не так. Пропустить единственно верное, знаешь ли. Она подняла руки и продемонстрировала ему все десять пальцев. И на всякий случай повторила свое предчувствие: Готова поспорить, что ты об этом кое-что знаешь. Не так ли?
Тране стоял неподвижно и смотрел на нее.
Ты ведь понимаешь, о чем я, сказала она. Ты убедил меня в том, что понимаешь, о чем я говорю.
Да? сказал Тране.
Она икнула. У тебя все в порядке? сказала она.
В полном, сказал Тране.
И тебе всего хватает?
Мне всегда чего-то не хватает.
Чего? сказала она.
Он поднял на нее глаза. Она поглядела на него сверху вниз.
Сначала чего-то одного. А потом всего остального.
Ты тоскуешь об этом?
Иногда, сказал он.
В одиночестве?
Да, сказал он.
Но теперь ты не один в доме.
Нет, сказал он.
Сигареты, сказала она.
Он принес блок, снял целлофан, вынул пачку, положил ее в нагрудный карман, а остальное отдал ей. Она взяла коробку в левую руку, как младенца, подняла указательный палец правой руки и коснулась им его руки. Теперь лучше? улыбнулась она. Спи спокойно.
И тебе того же, сказал Тране.
День Тране мог начаться по-настоящему только после звонка матери, обычно сообщавшей о своих новых болезнях. Сегодня это были почки: Я выпила слишком много анисовой водки. Он взял беспроводный телефон подошел к окну и стал смотреть, как сосед дрессирует пойнтера. Сосед стоял на поляне под огромной яблоней и орал на собаку: Лежать и не двигаться, что непонятно? Тране выпил кофе с сыром и предоставил маме слово для отчета: Думаю, я встретила его, лежи спокойно, да лежи ты, черт возьми, спокойно, дай мне подойти, всхлипнула она жизнерадостно и внезапно забыла о почках. Она рассмеялась, как в былые времена, а потом передумала и прочитала ему короткий рецепт, выписанный врачом, и Тране, эксперт по маминым рецептам, признал, что самым разумным будет принять лекарство, растворив его предварительно в стаканчике анисовой водки. В сладкой жидкости, добавил он. В большом стакане, сказал он, когда тишина на другом конце провода стала отчетливой. Думаешь, я слишком много пила? Нет, нет, мама, дорогая, дорогая моя, сказал он, совсем нет. Ты была замечательной, восхитительной мамой и прекрасным товарищем. Я люблю тебя. Ты — единственная, кого я по-настоящему люблю. Я знаю, ты не веришь, но это правда. Она заплакала, как плакала каждое утро, когда звонила ему, и Тране взглянул на соседа, посадившего собаку на длинную цепь. Она плакала долго и прочувствованно, а он смотрел на собаку, которая бегала вокруг яблони, а цепь становилась все короче и короче. Как его зовут на этот раз? спросил Тране. И он узнал, что ее любовник был греком, которого она держала на коротком поводке, не очень полным, я не выношу жирных мужиков старше пятидесяти, и что они жили в маленькой квартирке у моря. Ненавижу всю эту экономическую ерунду. Он бизнесмен с греческих островов. Она не помнила, с какого именно острова, а какая, в общем-то, разница? А потом Тране рассказал ей о своей новой квартире, о том, как он ездил на машине в центр за стульями, столом, кофеваркой, новыми занавесками, и о женщине-квакере, цитировавшей «За обещанную радость» Роберта Бёрнса, и мама закричала: квакеры — хорошие люди. Они безгранично добры, а следовательно, смертельно опасны. Они ничем не брезгуют в стремлении делать добро. Я уважаю их, всех до одного, и вдруг голос ее сделался глубже. И Тране понял, что грек жил с ней в своей летней квартире; настоящий профессионал, подумал Тране, и тут же услышал, что к его матери прикасались. Там, на юге, наступила внезапная напряженная тишина, и Тране успокоился, когда понял, что она находится в опытных руках. А он стал рассказывать дальше, о том, как ходил к архитектору, да-да, ты, конечно, его помнишь, он жил в угловом доме у старой школы, сын смотрителя. Тот, что был длинным и худым, хорошо учился и вечно торчал в библиотеке. А потом он рассказал о Чарли Мингусе, потому что она понимала, о чем он говорит. И, сам того не замечая, он начал читать новую лекцию о наблюдательном Мингусе, слышишь, он ведь, кроме всего прочего, был очень наблюдательным. Ему надоела умеренная тональная система, принятая на Западе, предсказуемая, скучная; он открыл новые системы, для которых требовались новые инструменты. Мингус все делал сам, представляешь. Ему пришлось создать все, включая эти самые новые инструменты. Но Тране не сказал ни слова о видении. Мать не верила в видения. Ей нравились афоризмы, концентрированная мудрость, экстракты. И он рассказал о том, как Мингус мастерил инструменты, естественно, из дерева, лучше всего для этого подходило эбеновое дерево. Особое внимание он уделял тому, чтобы инструменты выражали вечный футуризм, и он услышал, что она притихла, оттолкнула грека, схватила сигареты, голос ее стал отчетливым и властным: Подвинься, сказала она на языке, не требовавшем перевода. И Тране сообщил, что, возможно, эти инструменты восходили к доегипетской эпохе, были вневременными, и что в этом столетии их точно не изобретут. А где ты это прочитал? сказала она. Сам ты не смог бы до этого докопаться. Все это звучит так хорошо, что мало похоже на правду. Тране рассказал, что он прочитал это в газете, рассказал почти с триумфом, потому что она никогда не читала газеты, только книги, горы книг, которые стоили целое состояние и которые она потом продавала букинистам. Пришли мне эту газету, сказала она. И Тране рассказал о лете, северном лете, о ночном свете над деревьями, о фиолетовом небе на севере, о белой летней луне, о пробуждающемся городе, машинах, портовых шумах — ударах якорных цепей о бетон, об утренней прохладе и дневном зное, и о Моль, женщине со второго этажа. И он рассказал, что она заходила к нему, мы поговорили в дверях, добавил он. Понимаешь, в дверях. Тране услышал, как она прикурила сигарету. И она вновь принялась рассказывать об отце, об отце Тране, который просто пропал, потерялся в огромном мире. Одна из многочисленных попыток убежать. Удачная попытка, слышишь, Тране. В течение многих лет в ее рассказах отец сменил множество профессий — от ученого до неприметного кондуктора в нью-йоркском метро. Сегодня она говорила о нем дружелюбно, почти ласково, она говорила медленно, иногда мучительно медленно, потому что сегодня, а такое случалось пару раз в году, она поняла, что он должен был исчезнуть, ведь границы все же существуют, границы боли, сказала она и внезапно смогла осознать, что он не мог принять всего. Внезапно она смогла осознать, что такой мужчина, как он, отлично экипированный, уж можешь мне поверить, не мог тратить на нее дни и годы. Это полный абсурд. Такой мужчина,