Уф! Тяжко излагать столь вязкий и абстрактный текст. Попробую ещё раз объяснить, как я понял, о чём идёт речь. Допустим, два организма одного вида нечто делают. Если эти действия физически или биологически зависимы друг от друга (например, распушил хвост в брачный период – привлёк самку или толкнул – упал), то речь не идёт о социальном взаимодействии (упавший падает как физическое тело, а не как представитель социума). Если они делают нечто, не зависимое друг от друга (например, один прыгает, а второй – сосет лапу), то каждый из них в силу принадлежности к одному виду обращает внимание на действия другого. И принимает эти действия другого за адресованное себе сообщение, хотя на самом деле каждый делал то, что делал, и никакого сообщения не передавал. В дальнейшем, когда один начнёт прыгать, то второй в силу неизбежности круговой организации начинает повторять свои действия (сосать лапу). Таким образом, устанавливается устойчивая связь: прыжок – сосание лапы. При этом организм сам для себя придумывает основания, приведшие к образованию связи. И, хотя у каждого эти основания свои, он приписывает в силу понимаемой принадлежности к одному виду эти же основания и своему партнеру. Чем выше организм находится на эволюционной лестнице, тем больше у него анатомических приобретений, позволяющих реализовывать всё более сложные программы поведения, не вызванные физической или биологической необходимостью, тем больше каждый организм производит независимых действий и тем чаще устанавливаются устойчивые связи.
Мне кажется, что Матурана близок к решению обсуждаемых парадоксов, но его исходные посылки (типа постулата кругообразности) темны и противоречивы. Это не удивительно, ведь для Матураны организм – всего лишь автомат и, разумеется, автомат, не обладающий сознанием. А потому приходится придумывать ни откуда не вытекающие весьма сомнительные допущения, например, о кругообразности взаимодействия. Выступая как наблюдатель собственного поведения, этот автомат способен даже, как утверждает Матурана, строить сугубо индуктивные выводы о своём поведении. Но, как известно, этот тезис эмпиризма опасен. На одной индукции никакой теории не построить, в том числе теории собственного поведения.
Гораздо лучше логически оправданный и крайне оригинальный выход из обсуждаемого круга предлагает Б.Ф. Поршнев. Правда, для реализации своей идеи ему, в свою очередь, требуется огромное число достаточно произвольных допущений, включая, например, существование телепатии.[263] Не буду излагать саму концепцию подробно, тем паче, что ранее она уже упоминалась. Причиной возникновения речевого общения в филогенезе, по Поршневу, стала необходимость для неоантропов каким-нибудь способом защитить себя от суггестивного воздействия людоедов-архантропов. Вот, например, некий архантроп хочет с помощью суггестии подчинить неоантропов, а те в упреждение совершают некое не предопределенное ситуацией действие (Поршнев называл такие действия неадекватными, фактически именно их Матурана называет ориентирующими). Но если у Матураны ни сами эти действия, ни их воздействие на других не получили ясного биологического обоснования (мол, у одного усложняется поведение просто потому, что оно необходимо усложняется, а другой, мол, реагирует, потому что необходимо реагирует), то Поршнев находит им оправдание. Неоантропы осуществляют такие неадекватные действия, которые вызывают непроизвольную имитацию (например, зевание). Зевание ослабляет суггестивное воздействие, чего неоантропы совместными усилиями и добиваются. Практика осуществления контрсуггестии такого рода постепенно образует навык взаимозависимых действий, лишенных в силу своей неадекватности, какого-либо иного содержания, кроме взаимозависимости. Эти действия и являются началом становления речи. Блестящая идея, но несколько смущает ее детективный уклон и отсутствие каких-либо прямых оснований для такого описания взаимоотношения архантропов с неоантропами.
Пожалуй, ещё более простой и существенно менее притязательный ответ дает А.Л. Блинов: для возникновения речи достаточно, чтобы участники общения упорно притворялись, будто бы у знаков есть смысл. «Коллективная и согласованная ошибочная вера всех участников общения в интенциональность (и/или осмысленность) физических медиаторов общения с успехом заменяет само отсутствующее свойство интенциональности (осмысленности)».[264] Мне нравится такой взгляд. Вообще показательно, что все попытки дать логичное объяснение возникновению языка ведут к признанию принципиальной ошибочности, неадекватности возникающих связей. Конечно, и идея Блинова выглядит не менее странной и сомнительной, чем замысел Матураны. Действительно, с чего вдруг люди стали играть в столь странные игры и упорно притворяться перед собой и друг другом? Неужели, как полагает Б.Ф. Поршнев, исключительно для того, чтобы запутать архантропов?
Для менее экзотического объяснения всё-таки вначале следует понять роль сознания в функционировании языка и роль языка в функционировании сознания. Но об этой-то роли как раз старательно забывают и лингвисты, и даже психологи. Сам Н. Чомский объясняет это так: «Язык – продукт человеческого сознания, создаваемый заново в каждом индивиде посредством операций, которые лежат далеко за пределами сознания».[265] А отсюда вытекает понятное следствие: поскольку основные события в языке происходят за пределами сознания, то незачем уделять сознанию много внимания. Ну, действительно, если словоформы зависят от количества нервных ячеек, концепты – от генетических программ, а абстрактные принципы управления функционированием языка определяются, по мнению Чомского, "биологической необходимостью", то лингвисты просто обязаны были потихоньку исключить сознание из рассмотрения. Психологи, к сожалению, не разъяснили им, что содержание сознания всегда порождается в результате неосознаваемых операций.
Итак, человек пользуется языком, не будучи способным объяснить это своё умение. С помощью слов каким-то образом передаются значения, хотя это в принципе невозможно. В понятиях отражается окружающий мир, однако то, что содержится в понятиях, реально не существует. Может быть, сказанного достаточно для того, чтобы не прекращать раздумий о природе языка и речи?
Не буду обсуждать другие, не менее головоломные проблемы психологии (например, о природе порогов чувствительности, эмоций, воли, индивидуальных различий, социально зависимого поведения и пр.). Я полагаю, сказанного достаточно, чтобы стала видна глубина пропасти, в которой вынужденно находится психология. Я уверен: многие проблемы порождены тем, что психологи-теоретики либо просто отмахиваются от такого базового психологического явления, как сознание, либо, в лучшем случае, упоминают о его существовании, не приписывая ему ни ясной сущности, ни ясной функции. Психологи не знают, ни что такое сознание, ни что оно делает, а потому не слишком умело пользуются этим термином.
Впрочем, о психологической терминологии стоить поговорить отдельно.
Сюрреалистическое остроумие терминологии
О, вы, любители чудес, внемлите произнесенному вами слову, и удивление ваше будет нечрезмерно.
Мудрый Л. Витгенштейн сказал: у психологии имеется экспериментальный метод и путаница в понятиях.[266] Раз вечные проблемы психологии остаются нерешенными, то не удивительно, что и основные психологические термины не могут иметь хоть сколь-нибудь удовлетворительных определений. Привычной стала ситуация, когда сосуществуют сотни противоречащих друг другу определений одного и того же понятия. Как ни странно, отсутствие хорошего терминологического аппарата зачастую объявляется вполне нормальным ввиду исключительной сложности объекта изучения. Например, как иронизирует В.И. Искрин, некоторые психологи в принципе отказываются определять, что такое личность, поскольку, мол, личность многогранна.[267]
264
Блинов А. Общение, звуки, смысл. Об одной проблеме аналитической философии языка. М., 1996, с.9 ff.
266
Цит. по: Цопф Г. (мл.). Отношение и контекст. // Принципы самоорганизации. М., 1966, с.410.